Нура Цутиева недавно отметила свое восьмидесятилетие. Она - глава большого семейства. Сказать, что адаптировалась к новой жизни, к иным условиям и переменившемуся бытовому укладу, трудно. Но, по ее мнению, даже в таком отдалении от родных мест можно находить радости для ума и души и жить если не такой наполненной, как дома, то хотя бы приближенной к "домашней", жизнью.
Когда в конце восьмидесятых ее старший сын изъявил желание уехать в США, она посчитала это чудачеством. Нура даже представить себя не могла в другой стране, да еще в такой непостижимо далекой.
Но жизнь распорядилась по-своему: она все же оказалась в США и уже много лет подряд обитает в Нью-Йорке. Здесь же живут ее дети, внуки, снохи. У нее есть свой мир, где она себя чувствует уютно, почти как дома. И есть воспоминания. А так как Нура - непревзойденная рассказчица, я попросила ее поделиться воспоминаниями юности. Вот что она поведала.



 Настал февраль 1944-го. Помню, в самом начале месяца установилась ясная солнечная погода - снег повсюду растаял, высохли дороги, тропинки. Всех трудоспособных мужчин стали призывать на работы по ремонту дороги, ведущей через наше село Старые Атаги в горные районы. Так что дома в основном оставались женщины и дети. Именно тогда в нашем селе прошел слух о предстоящем выселении. Люди часто заговаривали на эту тему, но мало кто верил в возможность подобной акции.
Двадцать третьего февраля 1944 года ясным солнечным утром я шла в школу на занятия с детьми. Вдруг в одном из домов, мимо которого я проходила, в окно резко постучали - встревоженные женщины делали мне знаки, приглашая зайти. Это были наши дальние родственницы.
Едва я успела переступить порог, они, перебивая друг друга, стали сбивчиво рассказывать о предстоящем выселении. Оказывается, кто-то смог предупредить об этом их соседей. Помню, как сказала им:
- Успокойтесь! Не могут же всех вот так взять и выслать. Возможно, есть люди, которых в чем-то подозревают... При чем тут вы?
В это время вошли трое военных. Я поняла, что двое из них, судя по погонам, были офицерами, и с ними один солдат. Один из старших чинов с ходу, не глядя ни на кого, повелительно гаркнул:
-  Быстро собирайтесь! Можете взять с собой самое необходимое из одежды, ну, и одеяла. Вещи соберите в узел. Скоро подъедут машины, надо будет сразу загружаться. Есть указ о вашем выселении.
Когда смысл сказанного дошел до их сознания, мать и две дочери возрастом младше меня, а за ними и сын-подросток (глава семьи умер несколько лет назад) в голос зарыдали. Я постаралась их как-то утешить, предложила свою помощь и принялась собирать вещи в узел. Когда женщины немного успокоились, говорю военным:
- Мне нужно домой. Я живу не здесь. Старший из них прикрикнул:
- Нельзя никуда!
Переждав несколько минут, я снова попыталась спокойно объяснить им ситуацию:
- Я шла в школу заниматься с детьми. Вот ученические тетради. Дома у меня мать, младшая сестра, племянница - дочь погибшего на фронте брата. У нас есть все документы.
Немного погодя старший из офицеров велел солдату сопроводить меня до дома. На улице было очень много военных. Войдя в дом, я, стараясь держаться спокойно, говорю маме:
- Видно, все-таки собираются всех выселять. Мама, ты не беспокойся. Твои дочери уже взрослые, здоровые, грамотные. Не пропадем.
Тут появился еще один незваный гость - военный лет пятидесяти, представился капитаном. Одет он был в черный кожаный плащ. Сначала спросил, есть ли в доме мужчины. Я принялась объяснять, что отец наш давно умер, а брат погиб на фронте. Он присел на стул, достал из полевой сумки большой лист бумаги и зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому весь народ предстояло выслать. Затем принялся рассматривать наши документы - письма погибшего брата, его фотографии, затем перевел взгляд на его дочь.
- Думаю, что разберемся с вами, и вы вернетесь на родину, - произнес он и замолчал.
Мама в растерянности хваталась то за одну вещь, то за другую, выходила на кухню, затем снова возвра­щалась в комнату. И так - несколько раз. Военный, за­метив ее растерянность, посоветовал:
Возьмите что получше из одежды, постельное бе­лье и еду дней на десять.
Столько продуктов сразу вряд ли кто-нибудь мог собрать в то тяжелое военное время. Мы сложили в узел несколько кукурузных чуреков, немного сыра, лук, кукурузную муку. Военный указал нам, куда следу­ет вынести вещи, и вышел из комнаты. Мама совсем пала духом. На все смотрела невидящими глазами и слушала безучастно, как будто полностью отключи­лась от жизни.
Ко второй половине дня погода начала резко ме­няться, небо сплошь покрылось серыми тучами, и на дворе резко похолодало. Отовсюду слышалось мыча­нье некормленой скотины и лай встревоженных со­бак. Казалось, сама природа протестует против со­вершающегося неслыханного злодеяния.
Мы перенесли свои узлы к указанному месту, а са­ми вернулись в комнату: здесь было теплее, хотя с са­мого утра в доме так ни разу и не затопили. При нас оставался только небольшой чемодан с одеждой, но главное, там были наши документы и фотографии, в том числе письма брата с фронта и из госпиталя.
Находиться дома я не могла. Слишком велико бы­ло мое душевное смятение. Выйдя за порог, услышала с соседского двора громкий мужской крик женские рыдания. Там жил мой двоюродный брат. Я бросилась туда. И увидела малорослого лейтенанта, он истошно орал, напугав своими воплями хозяйку дома и ее дочь.
- Что вы так кричите!? Вы что, не видите? Они же вас не понимают! Они не знают русского языка!
Я старалась говорить спокойно, ведь было неиз­вестно, чего от него ждать. Но втайне я ненавидела его и ему подобных. Он сегодня был "героем", мог безнаказанно упиваться своей властью, потому что не только в этом доме, где он бесновался, но и во всей округе не было мужчин - их в очередной раз забрали якобы для ремонта горной дороги. Я, как могла, успо­коила женщин, объяснила им, что от них требуется, помогла снести свои пожитки туда, где уже находи­лись наши.
Машины, которые должны были отвезти нас к по­езду, задерживались. Между тем от соседей мы узнали, что военные не разрешали им брать с собой необхо­димые вещи, отнимали у женщин золотые украше­ния, семейные реликвии, будь то нагрудник к платью, пояс от национальной одежды или что-нибудь еще, что представляло хоть какую-то ценность. Шел от­кровенный, наглый грабеж.
Ближе к вечеру в селе появилась целая толпа уве­шанных рюкзаками неизвестных людей. Выселяемые догадались, что пришельцы собираются вселиться в наши дома, в их владение переходило все, что было нажито нами за целую жизнь. Мне очень хотелось по­нять, за что нас обрекают на такую долю, в чем прови­нился народ, который в самый холодный месяц года срывают с насиженных мест и в каторжных условиях отправляют неизвестно куда. И все это происходило в то самое время, когда советские войска победонос­но двигались к западным границам страны. Чеченцы, устав от неисчислимых тягот войны, от бесконечных потерь, от тяжелейшего материального положения, как и все граждане Союза, ждали окончания войны, возвращения домой своих отцов, мужей, братьев, сы­новей. И теперь вместо этого исстрадавшийся народ отправляли в неизвестность.
День клонился к вечеру, когда в село въехали от­крытые грузовики. Первыми на машины подняли ма­леньких детей и стариков, потом в кузова стали заби­раться остальные. Нас повезли на железнодорожную станцию, к вагонам товарного поезда. Когда выгрузи­лись около вагона, в котором нам предстояло ехать, снег повалил крупными хлопьями. На сердце давила невыносимая тяжесть.
Мы с сестрой решили пока оставить маму с пле­мянницей снаружи, поставили рядом с ними чемо­дан, чтобы потом занести его в вагон. Хотели сперва как-то освоиться: мы понимали, что в товарном ваго­не нет мест в обычном понимании этого слова, но на­до же было подыскать для нашей семьи какой-нибудь угол. Там, где стояла мама, беспрерывно сновали во­енные, наблюдая за происходящим. Мама, держа де­вочку на руках, беспокойно озиралась. Когда мы, на­конец, сумели определиться с местом, я выбежала из вагона, чтобы забрать ее и племянницу. А чемодана уже не было: бравые служаки не растерялись, стащи­ли его, воспользовавшись растерянностью женщины и тем, что она занята ребенком. А мы-то, хоть уже бы­ли свидетельницами сцен грабежа, по не изжитой привычке посчитали, что здесь, рядом с военными, безопаснее...
Мы остались без одежды, без фотографий, без до­кументов, без фронтовых писем брата...
В нашем вагоне разместились 120 человек. Всю ночь до шести часов утра поезд простоял на железно­дорожных путях. Когда рассвело, в два крошечных окна стал проникать свет. Люди принялись разбирать свои вещи. Узнав о пропаже чемодана, встревожи­лись. Старшие из мужчин велели всем развернуть свои узлы, чтобы удостовериться в том, что в вагоне, среди нас, вора нет. Все очень сочувствовали нам, со­жалели о случившемся. Мы окончательно убедились в том, что чемодан украли военные.
Двери снаружи были плотно закрыты, и открыть их могли только конвойные, сопровождающие нас. На исходе первого дня пути, когда солнце стало захо­дить, где-то в степи поезд остановился. Нам разреши­ли на один час покинуть вагон. Выйдя из полутьмы, царившей в нем, на свет, мы с трудом узнавали друг друга - все были черны от угольной пыли (в этих ва­гонах обычно перевозили уголь). Умылись кое-как талой водой, но выглядеть лучше не стали - угольную пыль непросто оттереть, она въедается в кожу.
На всем протяжении пути раз в день из каждого вагона выпускали по два-три человека, чтобы те мог­ли набрать питьевой воды для всех. И ежедневные ча­совые остановки, когда можно было выйти из вагона, тоже вошли в обычай. При этом вокруг поезда сразу же выставлялась вооруженная охрана. Естественно, при каждом удобном случае люди задавали конвой­ным все тот же главный вопрос: "Куда нас везут?", на что военные неизменно отвечали, что сами ниче­го не знают.
В вагонах появились больные, и спустя несколько дней мы узнали, что начали умирать обессилевшие в пути старики. Их хоронили здесь же, в степи, возле железной дороги. Когда прошло уже более двух не­дель такого пути, поезд стал иногда останавливаться
у окраины какого-нибудь населенного пункта. Мы слышали, как медицинские работники снаружи вы­крикивали:
- Есть больные?
В вагоны, они, конечно, не входили: там, вне узко­го душного пространства, где мы бьши заперты, про-стиралсял другой мир, и мало кто из его обитателей осмеливался ступить на "нашу" территорию. Больные уже были во многих вагонах. Но кто оставит родного человека, понимая, что никогда больше его не увидит, не сможет похоронить, даже не узнает, где его моги­ла? Так и везли в вагонах своих больных родственни­ков, а позже - и умерших... Я знала, что в соседнем ва­гоне женщина везет, пряча в чемодане, своего трех­месячного сына-первенца. Малыш умер от переох­лаждения.
За неделю до нашего приезда на место назначе­ния мама тяжело заболела. Она лежала в углу вагона с высокой температурой, ослабевшая от бесконечно­го, невероятно трудного пути, от всех несчастий, вы­павших на нашу долю, от ужаса перед той неизвест­ностью, что ждет в чужом краю. Мы все понимали, что она не за собственную жизнь тревожится, а за нас, своих детей и внучку.
На второй день болезни мама уже и говорить не имела сил. Я смотрела на нее, терзаясь жалостью и бессилием. У меня даже не было возможности про­тянуть ей кружку горячей воды, чтобы она изнутри оттаяла от этого вселенского холода. Уходя в другой угол вагона, я давала волю слезам, чтобы, наскоро вы­плакавшись, вернуться к семье. Пряча покрасневшие глаза. Я была старшая, а значит, в ответе за остальных. Но что я могла сделать в этом замкнутом простран­стве? Здесь даже помыть голову нельзя, а у всех жен­щин бьши очень длинные волосы. Месяц пути! Труд­но передать, что творилось с людьми.
Наконец, 22 марта в 11 часов дня нам разрешили выгрузиться в городе Лениногорске Восточно-Казах­станской области. Стояла настоящая зима, с холода­ми и снежными заносами под стать сибирским. Надо было видеть эту картину: ослабевшие переселенцы, еле передвигая ноги, выносили своих больных. Со­орудив прямо на снегу что-то вроде ложа, бережно укладывали их. Вдоль всего длинного состава почти у каждого вагона лежали больные и мертвые. Сопро­вождавшие нас военные, не спеша, пересчитывали переселенцев и передавали эти списки сотрудникам комендатуры города. Мы все сгрудились около мамы, стараясь согреть ее своим теплом и уберечь от про­низывающего холода.
Помню, к нам подошли три русские женщины:
- Скажи, дочка, за что это вас так?
- Мы не знаем, за что нас выслали, - таковы были мои первые слова, произнесенные на новом месте. Я едва смогла их выговорить, так закоченели губы.
Участливые взгляды этих женщин взволновали меня: я поделилась с ними мыслями, что терзали мне душу всю дорогу. За какие такие преступления можно выслать целый народ - не единицы, даже не отдель­ные семьи, а всех?! В лихое военное время, когда на передовой нужны солдаты, когда этот длинный со­став мог бы послужить приближению победы над врагом, а эти люди, сорванные с родных мест, - при­нести пользу фронту... А сколько наших мужчин в это самое время мужественно сражались за страну, кото­рую считали родной! Многие из них погибли, оста­лись на поле боя... Как единственный сын моей матери, которая в эти минуты лежит на жалких тряпках, расстеленных на казахстанском снегу...
-  Мы тоже высланы. Как кулаки. Сколько наших погибло в тюрьмах и лагерях, умерло от болезней! С тех пор и живем здесь. Поверьте, мы вам очень со­чувствуем, - женщины, кутаясь в нехитрую одежду, вытирали слезы.
Устроить больных в местную больницу - такова была первая забота прибывших. Никого, кроме самих переселенцев, это не занимало. Помощи никакой. С огромным трудом нам удалось подвезти маму к боль­нице. Кругом толпилось множество людей, ожидав­ших приема. Оказывается, чуть раньше нас сюда при­был еще один эшелон. Среди сосланных разразилась эпидемия - тиф. Многие больницы перевели в режим инфекционных. Мест катастрофически не хватало. Помню, как, из последних сил сдерживая рыдания, пыталась уговорить главного врача принять маму. Врач шел быстрым шагом из другого корпуса, торо­пясь скрыться от нас в здании больницы. Помню, он бросил на ходу:
- Сюда нельзя!
Я не сразу заметила, что хватаю его за халат и, за­бегая вперед, пытаюсь объяснить, что у нас никого не осталось, кроме мамы. Мне казалось, будто я тону в гу­стом тумане, и нет никакого выхода. Но вдруг отчет­ливо услышала слова:
- Занесите ее мать!
Всю жизнь с величайшей благодарностью вспо­минаю этого врача: в самый страшный момент он не оставил нашу маму под открытым небом.
Я помогла внести ее в ванную, искупать, одеть в больничную одежду, а затем вместе с санитарками подняла ее на второй этаж. Как только мы уложили маму в постель, на душе полегчало. Хотя она по-преж­нему была очень слаба. Присев рядом с ней, я сделала вид, что у нас всех все хорошо, осталось только ей вы­здороветь.
Сперва нас загнали в холодный пустой дом с це­ментным полом. В этом доме, как мы узнали потом, размещался военный завод, эвакуированный из Мос­квы. Людей трясло от холода, они были голодны, а новое жилище не располагало к тому, чтобы хоть немного отойти после тягот дороги. Через сутки нас всех, ослабевших и смертельно уставших, отправили в баню. Многим становилось плохо. Видимо, сказыва­лось нечеловеческое напряжение, в котором мы на­ходились в течение месяца. Я тоже на себе это ощути­ла. Теплую одежду нам вернули после дезинфекции в совершенно испорченном состоянии. Носить это было невозможно. Итак, мы прибыли на место назна­чения, но и здесь все оборачивалось так, будто тяже­лый нескончаемый сон все длился и длился.
Потом нас стали размещать в пустующих зданиях и распределять на работу. Никто не интересовался, у кого какое образование или профессия. Всех под­ряд определяли на трудоемкие и низкооплачиваемые работы. Так началась серая, однообразная жизнь на чужбине. Прозябание в резервации. Отсюда за малей­шую провинность человека могли отправить в тюрь­му или в ссылку, но уже дальше, в Сибирь. Не отметил­ся вовремя в комендатуре - наказание, не хватает тру­додней - снова, а выезд без специального разрешения за пределы населенного пункта, куда тебя определи­ли, вообще карался многими годами лагерей. На та­кую жизнь нас обрекли, и полукаторжное существо­вание продолжалось тринадцать долгих лет.

                                                                                   Записала Тамара Чагаева