Где бы ни зашла речь о Хайбахе, обязательно   прозвучит   эта фамилия - Гаевы. Ее носили Тута и Хату - двое из числа тех, кто был заживо сожжен в конюшне колхоза имени Берии в феврале 1944 года. А Жандар и Ясу Гаевы были среди тех, кому выпало тогда же разгребать пепелище и хоронить останки мученически погибших родственников. Наконец, Саламат Гаев стал одним из немногих, кто еще в годы застоя начал собирать свидетельства драматических событий в Галанчожском районе.
Когда тема выселения вышла из-под запрета, на свет Божий потоком вырвались воспоминаний тех, кто пережил это испытание. Мир узнал о трудностях пути сосланного народа в Среднюю Азию, о том, как тяжело там жилось. А как складывалась судьба тех, кто отстал от тех эшелонов, подобно Саламату Гаеву, которого - так случилось - не вывезли из Хайбаха 23-го февраля? В то время ему было пять лет. Что-то он смутно помнит сам, о чем-то позже рассказала мать.
Но сейчас речь о другом. О более позднем воспоминании - на дворе стоял уже 1968 год.... Жандар и Ясу пасли овец в окрестностях Хайбаха. Хотя после возвращения из высылки в горах селиться запрещалось, они приходили сюда со своими отарами. Саламат, их племянник, во время каникул присоединялся к ним.
Как-то ночью они засиделись у костра. Луна озаряла горы мягким сиянием. Над землей стелился аромат трав, невдалеке журчал ручеек, вздыхали расположившиеся на ночлег овцы. Жизнь в такие часы кажется прекрасной и желанной, как никогда. И особенной печалью щемит сердце, как подумаешь о трагедии,
что разыгралась в этих горах.
- Ваша*, - спросил Саламат Жандара, -если бы сейчас к тебе привели виновников смерти твоего брата, что бы ты с ними сделал?
Жандар задумался. Молчал и Ясу, самый младший из братьев Гаевых. Отблески пламени плясали на его белой, длинной - по пояс - бороде: тогда, после погребения еще теплых от огня останков, Ясу (и не он один) дал обет в знак вечного траура не брить бороду.
Саламат ждал ответа...
..Джанарали, отца Саламата и одного из братьев Жандара, арестовали по ложному обвинению еще до войны. В 1942 году он скончался от тягот тюремной жизни, а его жена Езихат, отныне вдова, осталась с четырьмя малолетними детьми, младший из которых, Ваха, родился уже после ареста отца. Бумага о его реабилитации пришла в дом Гаевых в 1963 году. Да не принесла она радости, ведь человека, бессмысленно загубленного, уже было не вернуть. Не воскресить и маленького Ваху, умершего в Казахстане.
Езихат, как и другие горцы, жила за счет скотоводства. Дойных коров держала на своем дворе, а молодняк и овец -в загонах в отдаленных урочищах, где запасали корм. Так приходилось поступать из-за тесноты. Время от времени на эти фермы наведывался кто-нибудь из родни, а то и сама Езихат, захватив с собой ребятишек, отправлялась туда на несколько дней: хозяйский-то глаз все равно нужен, его никто не заменит. Вот и за несколько дней до рокового 2 3 февраля она ушла на ферму. О том, что случилось в ее отсутствие, Езихат ничего не знала, но неладное заподозрила. Что-то тревожное носилось в воздухе. Оставив малышей на
попечение старшей дочери, одиннадцатилетней Асмы, она поспешила в село. Вернулась - лица на ней не было. В Хайбахе она уже никого не застала. Даже солдат. В доме все перевернуто, из разорванных подушек вывалились перья. Три сундука, где хранились самые дорогие вещи, были разбиты и пусты.
Так для Езихат Гаевой и ее четверых детей начались новые мучения. Встречаясь украдкой с теми, кто избежал высылки случайно, как она, или намеренно успел скрыться от властей, женщина узнала, что отныне все они считаются бандитами и подлежат расправе без суда и следствия.
Начались скитания, изнурительные переходы по горам. Укрытие меняли каждые два-три дня. Иногда Езихат, оставив детей в относительно безопасном месте, уходила, чтобы встретиться с кем-нибудь из родственников, узнать новости, раздобыть какой-нибудь еды. Большими группами держаться было еще опаснее, так что люди выживали поодиночке, каждый прежде всего заботился о себе. Замотанные в тряпки, голодные дети в ожидании маминого возвращения подолгу, иной раз сутками, прятались где-нибудь в пещере, в выемке скалы, а то и в дупле огромного дерева. Сидели не шевелясь, даже малыш Ваха, несмотря на мокрые штанишки и мучительный голод, научился не плакать, он уже знал: рядом опасность.
Ели что придется. Очень выручали запасы жареной ячменной муки, сваренной затем в сливочном масле, традиционная пища горцев - это называется "дят-таг" и долго не портится. Мясо ели прямо сырым, побив его предварительно камнями - разводить огонь было слишком рискованно. Опасность таилась всюду. Остерегались пить воду и есть найденную на тропах пищу - она могла быть отравлена. Да и на тропу лучше было не выходить -того гляди нарвешься на засаду. Бродили вокруг своих порушенных жилищ, но зайти в них боялись - дома, разграбив и покорежив, зачастую еще и минировали. Потом и прятаться в пещерах стало опасно: солдаты выискивали их и брали под наблюдение. Пришлось перебраться в лес. Он спасал, но не грел. Как-то - это было уже в апреле - залезли в только что освободившуюся медвежью берлогу. Запах там стоял невыносимый. Но для загнанной Езихат и ее детей это было более или менее надежное убежище. Тесно прижавшись друг к другу, они крепко заснули, впервые, может быть, за долгое время. А ночью выпал снег. Выбравшись из берлоги на рассвете, Езихат так и похолодела: вокруг виднелись медвежьи следы. Видимо, испуганный неожиданным снегопадом, хозяин берлоги решил вернуться домой, но, учуяв незваных гостей, потоптался и ушел, не побеспокоил их.
Зато солдаты начали прочесывать лес. Они шли цепью, на расстоянии пяти метров друг от друга. Многих тогда загубили, выловили. Но Езихат с детьми и тут уцелела. Это стоило ей неимоверных усилий. Саламат помнит, как она карабкалась вверх по склону, его посадив на закорки, а маленького Ваху прижимая к груди. Как скользила вниз по влажной весенней земле, падала, вновь ползла наверх. Его, несмышленыша, это забавляло, ему казалось, что мать играет с ними, и он смеялся. Оставив малышей на уступе, она спустилась за Аламатом, потом, оставив и его, возвратилась снова, чтобы вместе с Ас-мой втащить узлы с нехитрыми, но столь дорогими сейчас для гонимой семьи пожитками. День и ночь не сходила с ее губ молитва, день и ночь она призывала на помощь всех святых, потому что больше не на кого было надеяться, каждый спасался как мог.
Такой кошмар длился два месяца и восемь дней.
- Число точное, это я вам говорю, - заверил меня Халид Наврузов, двоюродный брат Саламата, уроженец хутора Моцка-ра. Он тогда был уже юношей, по горским меркам - взрослым человеком.
Выселение застало его с сестрой тоже на ферме. Туда к ним 22 февраля пришел Шепа, их отец, он принес продукты и, побыв несколько дней, ушел домой. Но вскоре вернулся. Халид помнит, какой страх он ощутил, только увидев его бледное, покрытое испариной лицо. Отец рассказал обо всем, что ему удалось узнать, и сообщил, что четверо других детей вместе с матерью схвачены и увезены.
Увидев дым над Хайбахом, Шепа с сыном, соблюдая все предосторожности,
отправились туда. Группа людей во главе с Жандаром Гаевым разгребала пепелище. Обезображенные останки клали на самодельные носилки и переносили к траншее, продолбленной в мерзлой земле. Никого не могли узнать, только Жандар распознал своего брата Туту. По бороде - она сгорела не целиком, потому что труп упал лицом вниз. Халид и другие подростки держали кошму над свечой. Это было ужасно. Две ночи провел Халид на погребении, потом у него открылась рвота, и в третий раз он не смог пойти. Но и этого было достаточно, чтобы окаменеть на всю жизнь. "Два месяца и восемь дней мы скитались," - говорит он, и у него, уже немолодого и по виду сурового мужчины, начинает дрожать голос: "Чем старше становлюсь, тем тяжелее это вспоминать..."
Люди были больны, голодны, подавлены. Убитых и умерших соплеменников находили ежедневно. Отчаяние достигло предела. Нашхоевцы метались, как зафлаженные волки: нужно было искать выход, а его не было. И тогда взрослые мужчины, несущие ответственность за весь нашхо-евский род, решили собраться в священный для мусульман день - пятницу - на горе Куока-корта и совершить обряд. Издревле на этой священной горе не пасли скот, сюда не приходили с пустыми просьбами, а только в дни большого народного горя. И вот около сорока мужчин, приготовившись, как святые готовятся к священнодействию или смертники к гибели, вымывшись, одевшись в чистое, ночью взошли на вершину Куока-корта. Обратили к Всевышнему свою неистовую молитву, вложив в нее всю безысходность, охватившую их души. Они, закаленные суровой горской жизнью, оказались беспомощными перед обрушившимся на них бедствием. Почти до рассвета они просили Бога о, казалось, уже невозможной защите. Ибо сознавали самое страшное: когда пройдет лето, вновь опадут листья, мы погибнем все, нам негде станет прятаться, нечего будет есть, нас перестреляют, как диких зверей.
И произошло чудо. Отчаянная мольба была услышана. Не прошло и двух недель после той ночи, как туда явились известные, почитаемые в народе шейхи Бауди Арсанов и Абдул-Хамид Яндаров, мобилизованные властями для сбора оставшихся в горах людей. Роль этих шейхов еще не вполне раскрыта историками, тема ждет объективного освещения. Саламат же Гаев говорит об этом просто: "Благодаря им было спасено много людей".
Яндаров и Арсанов взялись выполнить возложенную на них миссию при условии, что солдаты уйдут из горных ущелий. Условие было выполнено, и шейхи пошли по горам, скликая прячущихся, обещая, что их не накажут. Многие скитальцы относились к этим заверениям с сомнением и опаской (небезосновательными, как показало время: власти нарушили слово, данное шейхам, - многих посадили в тюрьмы, отправили в лагеря).
Но минувшие месяцы были таким кромешным адом, что люди решили положиться на судьбу. Выбирались из пещер, из звериных нор, из всех укромных местечек. Вышла и Езихат с донельзя ослабевшими, больными детьми. Пока собирали остальных, Гаевых поселили в предгорном селе Рошни-Чу, в пустом доме. По летнему времени можно было найти еду в бесхозных садах и огородах. А стоявшие здесь солдаты уже никого не трогали.
Приближалась осень. Группа для отправки в Среднюю Азию сформировалась. Как и другие, Езихат получила несколько килограммов зерна.
- Берите зерна, сколько сумеете раздобыть, - наставлял Абдул-Хамид Яндаров. - Кладите, куда только можно, даже в карманы.
Так началась дорога в Казахстан.
...Много лет спустя, повзрослев, Саламат станет ревностно фиксировать все, услышанное от своих близких. Судьба сведет его с поэтом Ахмадом Сулеймановым, собравшим большой материал о выселении народа. Оба они, опасаясь всевидящего ока КГБ, будут хранить до поры до времени в тайне то, что им удалось узнать. Хранить для истории.
Нет уже на свете Езихат, прожившей долгую и трудную жизнь. Нет дяди Жандара и многих из тех, кто вместе с ним хоронил сожженных. И вот пришел август 1990 года. После вскрытия захоронения Саламат остался ночевать в Хайбахе: на следующий день он должен был передать в следственные органы пакет с вещественными доказательствами - извлеченными останками. Чьи здесь косточки? Духовного пастыря нашхоевцев муллы Керима Амагова? Или юной красавицы Петимат Чокаевой? А может быть, мудрой Сану - бабушки генерала авиации Джохара Дудаева?
В ту августовскую ночь ему вспомнилось другое, давнее лето: 1968 год, костер, всполохи огня на лицах немолодых горцев. И вопрос, который он тогда задал дяде Жандару: "Ваша, что бы ты сделал, если бы к тебе привели виновников смерти твоего брата?". Белобородый Ясу так и не проронил ни слова. А Жандар, помолчав, произнес: "Если бы их всех вместе связали и привели ко мне, честное слово, я бы ничего не сделал. Сегодня я не тронул бы их".
Саламат был в ту пору еще молод. Он удивился. Смысл этих слов открылся ему гораздо позднее.

* Обращение к старшему родственнику, принятое у чеченцев.

На фото: Горящая конюшня с 705-ю жителями Хайбаха, февраль 1944-го. 

Публикуется впервые  Из личного архива палача Гвишиани