Назад Вперед

Убери свои танки, сынок...
 

Александр МНАЦАКАНЯН
 У меня сохранились репортажи с той войны, я мог бы пролистать их сейчас — хотя бы с целью восстановить хронику событий. Но делать этого не стану. Просто потому, что не вижу смысла репортер­ствовать через столько лет после события. Что оста­лось в памяти — то осталось, так честнее. Конечно, на что-то смотрю по-другому, а как же иначе? Но до сих пор уверен, что осетино-ингушский конфликт стал для меня некоей точкой отсчета. По крайней мере, брился в последний раз я именно тогда, в начале но­ября 1992 года. Кажется, во Владикавказе.


У меня сохранились репортажи с той войны, я мог бы пролистать их сейчас — хотя бы с целью восстановить хронику событий. Но делать этого не стану. Просто потому, что не вижу смысла репортер­ствовать через столько лет после события. Что оста­лось в памяти — то осталось, так честнее. Конечно, на что-то смотрю по-другому, а как же иначе? Но до сих пор уверен, что осетино-ингушский конфликт стал для меня некоей точкой отсчета. По крайней мере, брился в последний раз я именно тогда, в начале но­ября 1992 года. Кажется, во Владикавказе.
Вместо кавказских красот нас с фотокором Са­шей Изотовым встретил довольно мрачный Беслан-ский аэропорт с бронетехникой на подступах к нему. Какие-то военные на БТРе довезли нас во Владикав­каз, прямо к Дому правительства. Он тоже был окру­жен солдатами (сейчас бы я сказал — федералами, но тогда еще видел в них просто наших, российских мальчиков). Огневые точки были сложены из меш­ков, на которых виднелась неуместная надпись «Братская помощь от китайского народа» — раньше в мешках был сахар. День прошел в странной сумато­хе: какие-то юго-осетинские добровольцы возле штаба национальной гвардии «засветили» пленку у иностранного оператора: вытащили видеокассету и долго держали на свету. Какие-то люди сновали в ко­ридорах Дома правительства. Ходили слухи об ингу­шах, которые «всех вырезали» в каком-то селе. О ка­ком-то ингушском водителе, насмерть задавившем девочку — осетинскую, само собой — с нее все, яко­бы, и началось. Опять какие-то БТРы, грузовики, ко­лонны войск, путешествия с военными (длинные и бестолковые). Ночь скоротали не помню где, кажет­ся, в артиллерийском училище.
Позднее утро — пресс-конференция в доме пра­вительства. Представитель президента Ельцина Геор­гий Хижа — полное ощущение, что накануне вече­ром господин чиновник сильно перебрал... Визит к генералу Саввину со стандартными вопросами об обстановке, о потерях. Ответы были не менее стан­дартными: обстановка напряженная, потерь среди военных нет, про гражданское население — обра­щайтесь к милиции.
И вот тут я увидел у него на столе нечто, что не со­всем укладывалось в моем сознании: официальную просьбу от национальной гвардии, адресованную этому самому генералу: мол, просим выделить патро­ны в количестве Х тысяч, «выстрелы» к гранатометам Y сотен и т.п. И виза: «Разрешаю», с витиеватой, но со­лидной закорючкой.
Я спросил Саввина: «Что это?» В ответ генерал вздохнул и... спокойно убрал листочек в ящик. Ну, как бы мне померещилось.
В тот же день около 3 часов мы с небольшой ко­лонной бронетехники напросились «на передовую», благо в начале 90-х открытость армии была еще до­вольно большой. На въезде в Чермен мы с парой кол­лег застали конец «операции». В глубине одноэтаж­ного квартала слышались одиночные автоматные выстрелы, а российский БТР поливал эти дома из крупнокалиберного пулемета. Тут откуда-то сбоку выехал танк, шарахнул из своего орудия по какому-то строению в глубине квартала — и поехал дальше. Наша колонна постояла минут пять-десять и тоже двинулась дальше, через Ольгинское, на трассу М-29, тогда еще совсем мне незнакомую.
Как-то неожиданно быстро стемнело. Трасса бы­ла перекрыта, ехать дальше было нельзя, а делать не­чего. Коллеги трепались с солдатами, курили. Армей­цы охотно рассказывали, что им поставили задачу «защитить осетин от чеченов», а «ингуши пусть спа­сибо скажут, что не всех на х... положили».
Конечно, хорошо бы тут написать, что «эти слова вызвали у меня глубокое возмущение» — и поэтому я... Но будем честными: подобные высказывания я слышал и раньше. Так что особого потрясения они уже не вызывали. Просто мне стало холодно и невы­носимо скучно от ожидания невесть чего и тупых ар­мейских острот, и поэтому я... Поэтому я встал, взял сумку и сказал: «Схожу-ка я к ингушам». Какой-то ка­питан поотговаривал меня пару минут, я окончатель­но разозлился, обошел баррикаду из мешков и под напутственное «Смотри, счас в спину что-нибудь прилетит!» поперся на Черменский круг. Через мет­ров 100 меня догнали какие-то журналисты: съемоч­ная группа из Казахстана и пара российских.
Справа горело Ольгинское, слева в поле кто-то вяло перестреливался. Мы шли и в знак наших мир­ных намерений орали общесоюзные детские песни, что-то вроде «Вместе весело шагать по про-о-осто-рам...» Ингушские бойцы встретили нас дружелюб­ным: «О, журналисты! А мы думали, психи из больни­цы сбежали!»
Ночь прошла в Майском. Я сразу узнал много но­вого: что бесполезно строить глазки местным девуш­кам, что чепалгаш — это вариации на тему «хачапу­ри», что обнаруженные утром на стуле новые носки — мои и что, якобы, все началось с того, что какой-то осетинский водитель насмерть задавил девочку — само собой, ингушскую.
Утренняя Назрань встретила меня коровами, ку­рами, туманом. И полутораэтажным белым бараком с надписью «Администрация». В небольшой комнате обнаружился прямой московский телефон, по кото­рому я быстро надиктовал готовый текст. Повесив трубку,я обернулся поблагодарить и увидел очень знакомое лицо: всю армейскую службу этот красавец со звездой Героя на фоне афганских гор улыбался мне с одного из портретов напротив тумбочки дне­вального. Рядом сидел тучный старик в синем мунди­ре — «это он Чикатило поймал», пояснили мне. На следующее утро эти двое очень выручили меня, под­твердив разъяренным согражданам, что я накануне передавал в газету нормальный текст, а не умильные сказки про то, как российские войска развозят хлеб по ингушским селам.
Потом была грозненская учительница, прикиды­вавшаяся тогда представителем чеченского «Красно­го креста», а ныне известная правозащитница. Потом — ночная дорога в Грозный с попутной стрельбой из автомата по дорожным знакам. Юсуп Сосламбеков в папахе, советовавшийся чуть ли с каждым встречным (по крайней мере, со мной) на тему «как убедить Джохара не объявлять войну России?» Аэропорт име­ни шейха Мансура (ныне «Северный»). Москва. Дим­ка Холодов, чуть не получивший выговор за отказ пе­реписывать мой репортаж.
И редактор отдела, сокрушенно качавший голо­вой: «Старик, я тебе верю, но это ставить нельзя, ты ж понимаешь... Это противоречит интересам России... Ты все видишь в черном свете...» И мое заявление об уходе из «Комсомольца».
Все-таки не удержусь, воспроизведу главную сце­ну из той, так и не опубликованной статьи.
Разгромленный Чермен. Трупы на улицах. Сож­женные машины. Колонна из нескольких грузовиков и БТРов. На обочине стоит старуха лет 70 и возму­щенно кричит что-то по ингушски, грозя клюкой. Водитель БТРа делает мастерский финт — и старуш­ка катится на обочину. Пока — живая, что сталось с ней дальше, я не видел. А ее родственница (или под­руга), того же примерно возраста, подходит ко мне и мягко, даже с какой-то нежностью спрашивает:
— Сынок, ты из Москвы?
— Да, — обреченно киваю я, в сотый раз ожидая вопроса «Что ты об этом думаешь?»
— Ну, тогда это твои танки. Убери их, ладно?