Убери свои танки, сынок...
Александр МНАЦАКАНЯН
|
У меня сохранились репортажи с той войны, я мог бы пролистать их сейчас — хотя бы с целью восстановить хронику событий. Но делать этого не стану. Просто потому, что не вижу смысла репортерствовать через столько лет после события. Что осталось в памяти — то осталось, так честнее. Конечно, на что-то смотрю по-другому, а как же иначе? Но до сих пор уверен, что осетино-ингушский конфликт стал для меня некоей точкой отсчета. По крайней мере, брился в последний раз я именно тогда, в начале ноября 1992 года. Кажется, во Владикавказе.
|
У меня сохранились репортажи с той войны, я мог бы пролистать их сейчас — хотя бы с целью восстановить хронику событий. Но делать этого не стану. Просто потому, что не вижу смысла репортерствовать через столько лет после события. Что осталось в памяти — то осталось, так честнее. Конечно, на что-то смотрю по-другому, а как же иначе? Но до сих пор уверен, что осетино-ингушский конфликт стал для меня некоей точкой отсчета. По крайней мере, брился в последний раз я именно тогда, в начале ноября 1992 года. Кажется, во Владикавказе.
Вместо кавказских красот нас с фотокором Сашей Изотовым встретил довольно мрачный Беслан-ский аэропорт с бронетехникой на подступах к нему. Какие-то военные на БТРе довезли нас во Владикавказ, прямо к Дому правительства. Он тоже был окружен солдатами (сейчас бы я сказал — федералами, но тогда еще видел в них просто наших, российских мальчиков). Огневые точки были сложены из мешков, на которых виднелась неуместная надпись «Братская помощь от китайского народа» — раньше в мешках был сахар. День прошел в странной суматохе: какие-то юго-осетинские добровольцы возле штаба национальной гвардии «засветили» пленку у иностранного оператора: вытащили видеокассету и долго держали на свету. Какие-то люди сновали в коридорах Дома правительства. Ходили слухи об ингушах, которые «всех вырезали» в каком-то селе. О каком-то ингушском водителе, насмерть задавившем девочку — осетинскую, само собой — с нее все, якобы, и началось. Опять какие-то БТРы, грузовики, колонны войск, путешествия с военными (длинные и бестолковые). Ночь скоротали не помню где, кажется, в артиллерийском училище.
Позднее утро — пресс-конференция в доме правительства. Представитель президента Ельцина Георгий Хижа — полное ощущение, что накануне вечером господин чиновник сильно перебрал... Визит к генералу Саввину со стандартными вопросами об обстановке, о потерях. Ответы были не менее стандартными: обстановка напряженная, потерь среди военных нет, про гражданское население — обращайтесь к милиции.
И вот тут я увидел у него на столе нечто, что не совсем укладывалось в моем сознании: официальную просьбу от национальной гвардии, адресованную этому самому генералу: мол, просим выделить патроны в количестве Х тысяч, «выстрелы» к гранатометам Y сотен и т.п. И виза: «Разрешаю», с витиеватой, но солидной закорючкой.
Я спросил Саввина: «Что это?» В ответ генерал вздохнул и... спокойно убрал листочек в ящик. Ну, как бы мне померещилось.
В тот же день около 3 часов мы с небольшой колонной бронетехники напросились «на передовую», благо в начале 90-х открытость армии была еще довольно большой. На въезде в Чермен мы с парой коллег застали конец «операции». В глубине одноэтажного квартала слышались одиночные автоматные выстрелы, а российский БТР поливал эти дома из крупнокалиберного пулемета. Тут откуда-то сбоку выехал танк, шарахнул из своего орудия по какому-то строению в глубине квартала — и поехал дальше. Наша колонна постояла минут пять-десять и тоже двинулась дальше, через Ольгинское, на трассу М-29, тогда еще совсем мне незнакомую.
Как-то неожиданно быстро стемнело. Трасса была перекрыта, ехать дальше было нельзя, а делать нечего. Коллеги трепались с солдатами, курили. Армейцы охотно рассказывали, что им поставили задачу «защитить осетин от чеченов», а «ингуши пусть спасибо скажут, что не всех на х... положили».
Конечно, хорошо бы тут написать, что «эти слова вызвали у меня глубокое возмущение» — и поэтому я... Но будем честными: подобные высказывания я слышал и раньше. Так что особого потрясения они уже не вызывали. Просто мне стало холодно и невыносимо скучно от ожидания невесть чего и тупых армейских острот, и поэтому я... Поэтому я встал, взял сумку и сказал: «Схожу-ка я к ингушам». Какой-то капитан поотговаривал меня пару минут, я окончательно разозлился, обошел баррикаду из мешков и под напутственное «Смотри, счас в спину что-нибудь прилетит!» поперся на Черменский круг. Через метров 100 меня догнали какие-то журналисты: съемочная группа из Казахстана и пара российских.
Справа горело Ольгинское, слева в поле кто-то вяло перестреливался. Мы шли и в знак наших мирных намерений орали общесоюзные детские песни, что-то вроде «Вместе весело шагать по про-о-осто-рам...» Ингушские бойцы встретили нас дружелюбным: «О, журналисты! А мы думали, психи из больницы сбежали!»
Ночь прошла в Майском. Я сразу узнал много нового: что бесполезно строить глазки местным девушкам, что чепалгаш — это вариации на тему «хачапури», что обнаруженные утром на стуле новые носки — мои и что, якобы, все началось с того, что какой-то осетинский водитель насмерть задавил девочку — само собой, ингушскую.
Утренняя Назрань встретила меня коровами, курами, туманом. И полутораэтажным белым бараком с надписью «Администрация». В небольшой комнате обнаружился прямой московский телефон, по которому я быстро надиктовал готовый текст. Повесив трубку,я обернулся поблагодарить и увидел очень знакомое лицо: всю армейскую службу этот красавец со звездой Героя на фоне афганских гор улыбался мне с одного из портретов напротив тумбочки дневального. Рядом сидел тучный старик в синем мундире — «это он Чикатило поймал», пояснили мне. На следующее утро эти двое очень выручили меня, подтвердив разъяренным согражданам, что я накануне передавал в газету нормальный текст, а не умильные сказки про то, как российские войска развозят хлеб по ингушским селам.
Потом была грозненская учительница, прикидывавшаяся тогда представителем чеченского «Красного креста», а ныне известная правозащитница. Потом — ночная дорога в Грозный с попутной стрельбой из автомата по дорожным знакам. Юсуп Сосламбеков в папахе, советовавшийся чуть ли с каждым встречным (по крайней мере, со мной) на тему «как убедить Джохара не объявлять войну России?» Аэропорт имени шейха Мансура (ныне «Северный»). Москва. Димка Холодов, чуть не получивший выговор за отказ переписывать мой репортаж.
И редактор отдела, сокрушенно качавший головой: «Старик, я тебе верю, но это ставить нельзя, ты ж понимаешь... Это противоречит интересам России... Ты все видишь в черном свете...» И мое заявление об уходе из «Комсомольца».
Все-таки не удержусь, воспроизведу главную сцену из той, так и не опубликованной статьи.
Разгромленный Чермен. Трупы на улицах. Сожженные машины. Колонна из нескольких грузовиков и БТРов. На обочине стоит старуха лет 70 и возмущенно кричит что-то по ингушски, грозя клюкой. Водитель БТРа делает мастерский финт — и старушка катится на обочину. Пока — живая, что сталось с ней дальше, я не видел. А ее родственница (или подруга), того же примерно возраста, подходит ко мне и мягко, даже с какой-то нежностью спрашивает:
— Сынок, ты из Москвы?
— Да, — обреченно киваю я, в сотый раз ожидая вопроса «Что ты об этом думаешь?»
— Ну, тогда это твои танки. Убери их, ладно?
|