Назад Вперед

Зара Муртазалиева в Потьме
 Зоя Светова

Рамзан Кадыров в конце января сделал заявление, которое вселило надежду в сердца многих, чьи родственники сидят в российских тюрьмах по сфабрикованным уголовным делам. Он пообещал создать комиссию из опытных юристов, которые займутся подготовкой документов для пересмотра дел чеченцев, осужденных в России за последние годы. Кадыров заявил также, что собирается поспособствовать переводу Зары Муртазалиевой в одну из тюрем на территории Чечни.
ИНОГДА очень трудно быть журналистом. Особенно когда сталкиваешься с очевид­ной несправедливостью и вопиющим без­законием. Ты видишь, знаешь, что чело­век, о котором ты пишешь, — невиновен. Глядя на не­го, можно поклясться, что он не совершал преступле­ния, за которое его приговаривают к непомерному сроку лишения свободы, — и ты ничего не можешь сделать. Исписываешь гору бумаги, пытаясь обратить внимание общества и власти на ту несправедливость, которая тебе ясна, как день. В ответ — равнодушие и тишина.
Таким потрясением для меня стало дело Зары Муртазалиевой, которую Мосгорсуд приговорил к 9 годам лишения свободы, а Верховный суд «смягчил» приговор на полгода. Муртазалиеву судили за «при­готовление к акту терроризма», за хранение пласти­да, купленного «в неустановленном месте, в неуста­новленное время и у неустановленных лиц», за во­влечение других лиц в акты терроризма. Впрочем, суду не удалось доказать, что Зара собиралась совер­шить террористический акт, ведь не считать же дока­зательством ее вины фотографии, сделанные на эс­калаторе в торговом центре «Охотный ряд», да разго­воры об Исламе, интерпретированные судьей, как разговоры о шахидах. Пластид, найденный в ее су­мочке, после того, как она, оставив ту самую сумочку, вышла в туалет помыть руки, даже не фигурировал на суде, как вещественное доказательство: его уничто­жили в ходе следственного эксперимента. И, нако­нец, третье: якобы «вовлеченные в акт терроризма лица» на суде не подтвердили факт «вовлечения».
Ошибка Зары Муртазалиевой в одном: что прие­хала работать в Москву. И время приезда выбрала крайне неудачно — 2002 год. Вторая чеченская война была в полном разгаре, в городах России и в столице случались теракты. Российские спецслужбы усилен­но искали шахидок, и любая чеченская девушка вызывала подозрение. История умалчивает, с какого момента за Муртазалиевой начали следить, но досто­верно известно, что комната в общежитии, куда зна­комый сотрудник милиции бесплатно поселил ее с двумя русскими подругами-мусульманками прослу­шивалась и все происходящее там снималось на фо­токамеру. На следствии и на суде материалы «про-слушки» и стали главными доказательствами вины Зары.
О том, почему ее арестовали, Муртазалиева заме­чательно написала своей матери из тюрьмы «Лефор­тово»: «...Очень трудно писать тебе письмо. Я просто не представляю, как тебе вручают его, а на нем — штамп из тюрьмы. Но думаю, что мое молчание ты можешь расценить как нечто иное. Ты знаешь, я, так сказать, веду внутреннюю борьбу помимо внешней и пытаюсь все как-то расставить по полочкам... Я не знаю, как ты там сейчас, и совесть просто изнутри уничтожает меня и съедает. Но знаешь, что тяжелее всего во всем, что произошло? Это то, что так назы­ваемые друзья отвернулись один за другим. Но ни "грязь" в газетах обо мне, ни "грязь" с экрана, ни пре­дательство всех друзей, ни общее мнение Чечни, ко­торое я внутренне ощущаю, ни чье-либо осуждение, ни тот приговор, который вынесет судья, когда уви­дит, что я — чеченка, и его не будет волновать, что дело сфабриковано — все это не тревожит меня. По­тому что они не имеют права меня упрекать и ви­нить. На моем месте мог бы оказаться любой... За этой решеткой я встретила много прекрасных и ин­тересных людей, но сожалею лишь о том, что судьба свела нас именно в тюрьме... Но нет никаких "но", "если бы", да "кабы", это должно было случиться, и это случилось. Ты, родная, и никто другой меня бы от этого не уберег. Поэтому ты ни в чем не виновата. Не виноваты и "менты" в том, что они такие нелюди и подставили так подло. Не виноваты ни Аня, ни Да­ша, что дали ложные показания, потому что испугались за свою "шкуру" , ни следователи, что так жутко нас ненавидят. Это жизнь, значит, так должно было произойти... Это мой путь, который мне нужно пройти».
Я присутствовала на всех судебных заседаниях в Мосгорсуде, была и в Верховном суде. Я внимательно смотрела на Зару, сидящую в клетке для обвиняемых, и уже в первый день заседания для меня стало оче­видно, что обвинения, которые ей предъявляют, сфальсифицированы. Но даже если бы я хоть на до­лю секунды могла поверить, что Зара в чем-то вино­вата, ее письма к матери потрясли меня своей силой и мудростью. Человек, способный писать такие пись­ма в двадцать лет, вряд ли будет «готовиться к совер­шению террористического акта».
В ноябре прошлого года я поехала в Потьму. На свидание к Заре. Мордовская станция Потьма знаме­нита своими лагерями для политических заключен­ных. Там в сталинские времена отбывали наказание «враги народа». Туда в 70-е годы на свидания к совет­ским политзэкам ездили их жены. Колония № 13, где сидит Зара Муртазалиева, находится в поселке Пар-ца. В центре поселка — небольшой базар. Туда приво­зят дешевые сигареты, хлеб, видеокассеты и детские книжки. Перед входом в колонию — маленький дере­вянный домик. На нем написано: «Парца. Баня для со­трудников». Дальше серое административное здание с российским флагом. Над ним — сторожевые дере­вянные «вышки», выкрашенные в голубой цвет. Вооб­ще голубого цвета здесь много: наверное, для того, чтобы хоть как-то заглушить эту серость: даже урна в домике для приезжих выкрашена в этот «невинный» цвет.
Идею навестить Зару Муртазалиеву в качестве журналиста я отбросила сразу. В начале 2006 года на­чальник УФСИН Юрий Калинин разослал по всем местам лишения свободы телеграмму, предупрежда­ющую, что журналисты могут посещать осужденных только с его разрешения. На «визу» Калинина я не очень-то рассчитывала. А чтобы получить кратко­срочное свидание со знакомым тебе осужденным, обращаться к главе УФСИН не требуется.
Заявление с просьбой о свидании я подала в де­вять утра. Через пять часов ожидания мне разрешили войти в зону. Я сдала мобильный телефон, открыла массивную дверь и оказалась в комнате для свида­ний. Дежурная попросила меня подождать. Я отдала ей письма от Зариной мамы. «Как она хорошо по-русски пишет! — удивилась она, начав читать письма. Через несколько минут другая охранница привела Зару. Мне так хотелось ее обнять! Но это запрещено. Она села за стол напротив меня. Перед нами — ог­ромная рама с несуществующим стеклом. За сосед­ним столом устроились две охранницы. Они читают письма и внимательно нас слушают .
Но у нас нет секретов. Мы просто очень рады сно­ва видеть друг друга. Мы не виделись полтора года с того памятного заседания в Верховном суде, когда трое судей, одетых в пышные мантии, снизили Заре приговор на полгода — с девяти лет до восьми с по­ловиной. Это прозвучало, как издевательство. Она тогда ничего не сказала, но я заметила, как сверкнули ее глаза. Зара очень надеялась на оправдание. Ее младшие сестры обращались к президенту Владими­ру Путину. Зал Верховного суда был заполнен журна­листами и фотокорреспондентами. Все недоумевали: «Почему приговор не отменили? Дело-то липовое»...
— Как дела? — спрашиваю я Зару.
— Ничего. Все нормально. Я работаю. Много чи­таю. Занимаюсь йогой. Пишу. Уже исписала несколь­ко тетрадей. Английским языком занимаюсь. В биб­лиотеке здесь только любовные романы. А я люблю Мураками, Коэльо. У нас целая очередь желающих прочесть его романы.
— Я тебе пришлю Коэльо, — пообещала я. И рас­сказала про свою недавнюю поездку в Чечню. О том, что в Грозном открылись парикмахерские и кафе, что в центре города восстановили дома и, кажется, несмотря на огромное количество вооруженных лю­дей, там все-таки можно жить более спокойно, чем раньше.
— Я там не была уже четыре года, — говорит Зара.
— Я передала Рамзану Кадырову письмо от твоей матери с просьбой о помощи. И попросила его хода­тайствовать о твоем переводе в Чечню, чтобы ты там отбывала свой срок. Ты этого хочешь?
Охранницы замолкают и прислушиваются к нам. Муртазалиева улыбается:
— Как было бы хорошо, если бы там и вправду за­кончилась война. Я бы хотела там жить.
Она рассказала мне, что не может близко подру­житься ни с кем из осужденных. Это понятно: во-пер­вых, еще свежа память о предательстве московских подруг, дававших против нее показания на следст­вии, а во-вторых, сама атмосфера в колонии не рас­полагает к дружбе. Здесь, как в любой «красной» зоне, подчиняющейся администрации, за каждой «серьез­ной» осужденной следят ее соседки. Они и доклады­вают оперативникам, что та говорит и делает.
Я смотрю на Зару и вижу: она изменилась. Нет прежнего огня, что чувствовался в ней на судебных заседаниях, когда она еще надеялась убедить суд в своей невиновности. Появились мудрость, спокойст­вие и некое знание, которым обладают только те, кто много испытал и не сломался.
— Можно мне хотя бы дотронуться до нее или по­жать ей руку? — спросила я у одной из охранниц, ко­гда та объявила, что свидание окончено.
— Вообще-то не положено, — ответила она и от­вернулась.
Мы попрощались с Зарой, договорились, что бу­дем продолжать переписываться. Вернувшись в Мо­скву, я послала ей обещанные книги. Знаю, что она написала мне письмо. Но я его не получила.
А недавно мне рассказали, что во время нашего свидания у Зары в бараке провели обыск и забрали все тетради и записные книжки. Юристы говорят, что она должна жаловаться, поскольку это наруше­ние закона. Я не уверена, что у Зары есть силы жало­ваться. Да и кто услышит ее жалобы, если даже пись­ма друзьям от нее не доходят? По приговору суда, си­деть Муртазалиевой в этой колонии до 2011 года.
Поэтому так важно, чтобы Рамзан Кадыров сдержал свое слово и похлопотал перед российски­ми властями о ее переводе в Чечню.