Мария
КАТЫШЕВА

В провинциальный городок, куда нам дали направление в федеральной миграционной службе, поезд отправлялся ночью. Досиживая на вокзале оставшиеся часы, мы только и мечтали поскорее забраться на свои полки, уснуть. Спать хотелось больше всего на свете. За последние три месяца это стало смыслом жизни, сладким наваждением: улечься так, чтобы ничто не тревожило, никто не дергал, и спать, спать, пока вдосталь не выспишься.

Что такое пытка бессонницей, мы поняли еще в Грозном, когда началась война, о безмятежном сне и вовсе пришлось забыть. Только ужас, сжимающий до булавочной головки, до крошечной точки все твое существо, одна мысль – куда бы заползти, спрятаться от грохота рвущихся снарядов и бомб, от всех тех звуков, которые сопровождают крушение мира. Кромешный ужас и, помимо всего прочего, неотступная боязнь за ребенка: ему девять лет, если меня убьют, что будет с ним? Утробный страх подавлял все, даже способность спать.

Но потом, когда в феврале 95-го года мы выкарабкались оттуда и прибежали в Москву, – увы, выспаться тоже не получилось. Почему? Сейчас расскажу.

Знакомые земляки, издавна живущие в столице, сняли для нас комнату в коммуналке на то время, пока мы определимся, решим свои проблемы в миграционной службе.

С первых же дней стало ясно, что Москва действительно слезам не верит. Здесь жили так, словно в стране не происходит ничего страшного, не идет война в одном из регионов России. Холод и безразличие в прямом и переносном смысле. Мы хоронили своих соседей и знакомых… Александру Васильевну – учительницу моего сына… Олежку Кузнецова, шестнадцатилетнего мальчишку, снайпер подстрелил средь бела дня рядом с домом, где он жил… За январь мы закопали в школьном дворе шестерых соседей. А армия буквально харкала, как харкает кровью чахоточный больной, харкала обугленными телами своих солдат – парней, призванных отсюда, из центральной России. Но никто не митинговал на Красной площади, никто не возмущался, кроме разве что солдатских матерей. Те же, кто благословил эту войну, теперь занимали телеэкран научно-практическими конференциями о том, как установить мир на Северном Кавказе...

...Толпе отмеченных печатью войны людей, таких же, как мы, скитальцев в «предбаннике» миграционной службы не оставляли никаких шансов на скорое решение нашей проблемы. В гнетущей атмосфере бездомности, безысходности, витающей над этой очередью, гасли ростки надежды и в душу вползало отчаяние. Для тех, кто сидел в кабинетах благословенного этого ведомства, призванного помочь нам, мы все были просто однородной угрюмой и скандальной массой. Не жертвы войны, развязанной отсюда же, из Москвы, а просто люди без прошлого, без каких-либо заслуг перед Отечеством, люди, которые оказались не способны устроить свою жизнь, ничего не создали и только поэтому ничего не имеют. Мы свалились с луны и еще смели чего-то требовать. «Мы призваны не вам помогать, а защищать государство от таких, как вы», – с циничной откровенностью сказал мне один из чиновников.

В этом «предбаннике» мы с сыном и проводили большую часть дня, слушая сетования товарищей по несчастью на судьбу, излияния обиды на бюрократов, воспоминания о хорошей жизни в довоенном Грозном. Особенно жадно очередь хватала информацию о том, кто, где и какими путями сумел устроиться, чужой опыт здесь мог очень пригодиться. А вечером возвращались в свою китайгородскую коммуналку.

Дом этот купила какая-то турецкая фирма, и жильцов расселяли. Из всех прежних обитателей коммуналки оставались только женщина лет сорока и ее восемнадцатилетний сын. Они-то и сдавали внаем пустые комнаты своих бывших соседей.

Когда мы пришли сюда в первый раз, то, даже не осмотревшись как следует, расстелили на полу свои куртки, улеглись на них и тут же уснули, убаюканные верой, что теперь-то все будет в порядке: завтра, получив направление в Центр временного размещения, мы спокойно покинем столицу.

Однако из-за бюрократических проволочек пришлось задержаться в Москве почти что на месяц. Скажете, радоваться бы такому неожиданному празднику жизни, приходить в себя после всех треволнений? Да только не праздничную нарядную сторону столичного быта увидели мы, а его грязную изнанку. Я и сейчас вспоминаю о том времени с отвращением. Хозяйка оказалась большой любительницей выпить. Каждый вечер к ней приходили гости, и веселье гремело чуть ли не до самого утра.

Странным был круг друзей этого дома. Помятые, небритые-нечесаные, какие-то опустошенные мужчины и женщины. Они выглядели так, словно тоже только что выбрались после бомбежки из грозненского подвала. Вскоре я их всех просто возненавидела. Не из-за внешнего вида, а потому, что они совершенно не давали нам спать. Громкая музыка, пляски, пьяная ругань – всю ночь, как в самом скверном притоне. Да, собственно, здесь и царил дух притона.

Закрывшись в своей комнате, мы тщетно пытались уснуть. Если было еще не очень поздно, шли на кухню, чтобы посмотреть по телевизору новости. Впивались глазами в экран, где каждый день, каждый час рушился и горел наш родной город. И мы плакали – безудержно, безутешно. Долгая изуверская казнь любимого города отзывалась такой болью, словно у нас на глазах казнили близкого человека. А в это время из-за стенки доносились звуки шального веселья. Иногда кто-нибудь заходил на кухню что-то взять, пытались пригласить и нас в свою компанию, но наткнувшись на мой злой колючий взгляд, ретировались, извиняясь с пьяным подобострастием.

Сын хозяйки еще осенью должен был идти в армию, ему регулярно приходили повестки из военкомата, но мать прятала его, опасалась, как бы в числе прочих новобранцев не попал в Чечню. Однако от судьбы не уйдешь, видимо, на роду было написано этому парню прожить не больше восемнадцати лет: однажды днем, когда дома никого не было, он принял слишком большую дозу наркотика и умер. Мать только тогда и узнала о его болезненном пристрастии.

Да, и хозяева, и чиновники в миграционной службе вызывали аллергию: уже к концу первой недели мне до смерти опротивели они. Стало казаться, что население столицы делится на две почти равные части. Одна – холеные, элегантно одетые женщины и безжизненные бледнолицые мужчины в однотипных, чаще серых, костюмах и обязательных галстуках – все самодовольные, заученно-любезные, холодно-вежливые, с напускной деловитостью снующие по министерским коридорам. Чиновная братия. Другая часть – разгульные, опустившиеся, потерявшие смысл жизни и чувство собственного достоинства, озабоченные только одним – как бы достать выпить – граждане и гражданочки, гости моей хозяйки. Конечно, я заблуждалась, но в тот момент круг моего общения ограничивался только этими двумя социальными категориями, а все остальные москвичи представлялись, словно фон, громадной агрессивно-суетливой массой в метро.

Наконец заветная бумага у меня в руках. Сразу же из миграционной службы, не заходя в постылое жилье – благо из вещей нам только и осталось то, что на нас надето, – мчимся на вокзал. До отправления поезда добрых пять часов. Но уже до того хотелось уехать, так все здесь надоело и так истосковались по какой ни на есть определенности, что мы предпочли ждать своего поезда на вокзале. Околовокзальные впечатления добавили свою порцию негатива. Пожилая пьяная женщина валялась прямо на снегу, на каких-то картонках, около мусорных баков. Прислонясь к стене, сидел молодой оборванец, тоже пьяный. Вокруг бутылки водки кучковались побитый мужик и две подруги с опухшими лицами, они глотали прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу. У себя в Грозном мы даже и представить не могли, что где-то есть такая жизнь. Да, пьющие попадались и там, но таких, валяющихся в грязи, опустившихся до болезненной зависимости от спиртного – нет, не было. Хотя, помнится, даже вытрезвитель имелся. Однажды в нем случился пожар, и мужчины,

потягивая пиво у ларька, что стоял рядом с магазином, шутили: «Враги сожгли родную хату». Здесь же этих несчастных – от детей школьного возраста до старух возраста пенсионного – встречаешь то и дело. Как будто они не отбросы общества, а его лицо… Удивительным казалось, что никто не обращает на них внимания, словно они – обязательная, естественная принадлежность здешнего пейзажа. Из Москвы хотелось бежать так же, как мы бежали из грозненского ада.

Конечно, оказавшись в поезде, мы сразу же улеглись на свои полки. Сын мгновенно уснул, а я предалась сладостным грезам о том, как чудесно мы заживем в тихом зеленом городке, где чистые улицы, рядом лес и река, а люди – неторопливы и приветливы…

Соседкой по купе оказалась опрятная старушка с простым деревенским лицом. С хорошим лицом, без следов порока, как на тех физиономиях, что мы видели на московском вокзале. Тихий голос, который не мешал мне думать о своем – старушка что-то принялась рассказывать – успокаивал, и я очень быстро уснула. Однако меня вскоре разбудил какой-то шум: появился четвертый попутчик.

Это был молодой офицер. Он и два его товарища сели на подмосковной станции и, казалось, заполнили собой весь вагон. Высокие, красивые, крепкие парни, излучающие силу и уверенность, топали по проходу, как по казарме. Для моих оголенных нервов это было слишком, и настороженный сон тотчас оборвался. Сын, правда, продолжал посапывать на своей верхней полке, а старушка-соседка еще, оказывается, и не ложилась. Впрочем, наш новый спутник, забросив на вторую верхнюю полку свою дорожную сумку из камуфляжа, шапку и куртку, удалился к своим товарищам в соседнее купе. За свободным боковым столиком они расположились на ужин. Бутылка «Столичной» оживила поначалу негромкий мужской разговор, из которого я поняла, что они едут к месту постоянной службы – на военную базу, находящуюся неподалеку от нашего городка, на одной из промежуточных станций.

… Вновь я проснулась от того, что наш захмелевший после ужина попутчик, взбираясь на свое место, просил соседку не забыть разбудить его вовремя. Он зычным голосом твердил, что боится проспать да как бы ему не проехать. Старушка, которая, кажется, вовсе не собиралась ложиться, тихонько его успокаивала, заверяя, что обязательно разбудит. Но пока они разбудили меня. Тщетно пытаясь снова заснуть, я мысленно ругала лейтенанта.

Очевидно, сон не шел и к нему. Он все вздыхал, что-то бубнил себе под нос и в конце концов слез со своей полки, сел рядом со старушкой и сбивчиво-пьяным шепотом заговорил:

– Я от Алешки еду… Алешку навещал… Сыночка моего… Знаете, какой у меня Алешка… Ему три года… Чудный парень, я за него кому угодно горло перегрызу…

– Что же, он не с вами живет? – поддержала разговор собеседница.

– С женой моей. Мы с ней в разводе…

– Чего так?

– Изменила она мне, пока я был в командировке, вот и пришлось развестись.

Видимо, это его больная тема, и рана слишком свежа: он как бы обрадовался, что нашел участливого слушателя, и принялся рассказывать историю своей несчастной любви. То понижая голос до шепота, то в запальчивости повышая, он говорил, не останавливаясь, возбужденно, как свойственно людям подвыпившим или очень взволнованным. Однако его сбивчивая и не в меру громкая речь стала последней каплей, переполнившей чашу моих собственных неприятностей. Вскипела злость: «Господи, ну неужели в этой России нет спокойного места? Одни пьянчуги… Спать не дают… И этот… вроде такой симпатичный, военный к тому же… тоже алкаш? Чего ждать от армии, если офицеры спиваются?.. Почему они здесь все так много пьют?..»

Он все говорил и говорил, словно хотел с кем-то поделиться своей душевной болью, в обыденной жизни тщательно скрываемой. А в поезде что? Болтай о чем хочешь, исповедуйся – унесет все твои печали случайный попутчик, даже имени твоего не знающий, а тебе, глядишь, полегчает. Ему-то, может, и вправду легче становилось от этой откровенности, от теплого материнского участия собеседницы, но меня его эмоциональная речь все больше раздражала.

– Да не переживайте вы так, – предложила банальный рецепт излечения от несчастной любви старушка. – Вы такой видный, интересный мужчина. Найдете себе другую, лучше и красивее.

– Найти-то нетрудно, – был ответ. – Да не знаешь, на кого наткнешься. Все они до свадьбы хорошие… Вон у моего сослуживца… Тоже со мной в командировке был… Так жена с его же приятелем уехала… Он квартиру купил, оформил на ее родителей, чтобы не потерять шанс еще и служебную получить… Так она эту квартиру продала, а деньги все забрала себе… Не знаешь, кому сейчас можно верить…

Он что-то слюнявил про коварную женскую натуру, потом внезапно вспоминал Алешку и опять с какой-то страстной настойчивостью повторял: «Да я за него… Пусть только кто посмеет его тронуть…»

«Чертов гренадер», – костерила я мысленно этого горе-вояку, не решаясь, однако, сделать замечание вслух. По Москве поняла: с пьяным связываться – себе дороже. «Правильно, что жена от тебя ушла, от слюнтяя… Из-за юбки раскис… Если офицер такой, чего же от солдат ждать? Хороший он «отец» для них…»

Праздник ожидания встречи с маленьким уютным городком померк в моей душе. Воображению, больному от длительного стресса, будущее уже представлялось черной бездной, где не мерцает ни одного огонька, способного стать ориентиром в этой огромной и беспорядочной стране – в краю пьяных мужчин, неверных жен, осиротевших детей. Что ждет здесь моего сына? Я вдруг с мучительной остротой осознала: ему уготовано то же, что и неведомому мне маленькому Алешке – в свой час они станут в руках государства всего лишь пушечным мясом для очередной войны в очередной Чечне. Ничего хорошего их не ждет, представителей титульной – «имперской» – нации! О нас вспоминают, когда надо целину поднимать, усмирять кого-то, вкалывать на ударных стройках… Но никому не станет дела до твоего сына, когда его труп, раздираемый одичавшими за войну собаками, будет валяться в грязном месиве на улице очередного Грозного. А ты, мать, будешь стучать во все возможные двери и сердца, пытаясь узнать, где он, что с ним, но никто тебе не ответит. Скажут, он

выполнял свой долг. Познакомилась я в Грозном с одной такой матерью. Полубезумная от горя женщина из Ярославля исходила пол-Чечни, искала труп сына. Его совсем недавно призвали, прошлой осенью. Он видел автомат только во время присяги, а уже в декабре его послали в Чечню. Какой он солдат? Удивительно, солдатские матери создали комитет, как-то выражают свой протест. А что же солдатские отцы? Почему их не слышно? Или у нашей армии нет отцов? Сирота, никем и ничем не защищенный, не имеющий корней, не находящий жизненных сил и в самом себе – таким представился мне в эти минуты образ моего народа. Полупьяный бред, ни к чему не обязывающие вагонные разговоры «за жизнь» стали последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Горло перехватила острая жалость к сыну, к себе, нахлынуло ощущение беспомощности перед судьбой – и беззвучные слезы покатились на жидкую дорожную подушку.

– Неужели ваша командировка такая долгая была, что ей невтерпеж стало? – голос старушки вернул меня к реальности.

– Да какая там долгая, – послышался ответ, – всего три месяца…

– Ай-яй-яй, – собеседница, видимо, покачала головой. – Если уж так приспичило, могла бы приехать к вам, навестить…

– Ну нет, не могла. Знаете, где я был?… – лейтенант понизил голос до шепота. – В Чечне…

Это слово подействовало на меня, как магическое заклинание. Слезы мгновенно высохли. Делая вид, что сплю, я напряглась, вслушиваясь в разговор, которого до сей минуты так старалась не слышать. Этот человек был посланцем войны, убившей мой город, истерзавшей и уничтожившей мое прошлое, теперь, в воспоминаниях, казавшееся блаженной чередой одних только ясных дней и безмятежных ночей. Он был одним из тех, кто заставил нас дрожать от холода и страха в подвале собственного дома, а потом выбросил в сегодняшнюю бесприютность и обрек на эту пытку бессонницей. Странно, но злоба и раздражение, терзавшие меня еще несколько минут назад, исчезли. Может быть, потому, что теперь я уже знала: армию подставили. Сейчас мне просто стало интересно, что скажет этот человек о моей Чечне, какие у него там были мысли и чувства. А его понесло:

– Вы знаете, что это за война? Это не война, это бойня. Без смысла и без конца. Кто-то наваривает деньги на нашей крови. Когда-нибудь выяснится, кто и для чего это затеял, да ребят уже не вернешь… Меня на три месяца послали, но я не смог… Когда понял, что к чему, не смог выдержать до конца. Может, вы осудите меня, скажете, а как же воинский долг, присяга… Скажете, что я слабак… Вот, потрогайте…

– Шрам? Вы были ранены? – сочувственно ахнула собеседница.

– Нет, это я сам… Сам в себя выстрелил. – Внутренний барьер был разрушен, плотину прорвало. Болтовня стала чем-то вроде исповеди, он словно вынимал занозу из души. От хмельных интонаций не осталось и следа. – Говорю вам, я не стерпел… Не мог убивать просто так. А там столько мирных людей осталось, в домах, в подвалах прятались. И знаете, все больше наши, русские. Старики, женщины с детьми…Тысячи людей. Нам при отправке из Моздока велели бить в Грозном все, что движется, мол, там только пособники Дудаева… Нет… Не смог я…

Помолчав, он вдруг выдавил, будто сквозь комок в горле: Вы когда-нибудь видели, как на гусеницы танка… наматывают ребенка? Я видел… как… наматывали пятилетнюю девочку… Нет, я не смог там быть. Я бы этих б…й, Ельцина и Черномырдина, будь моя воля, сам бы танком раздавил… Гады… Заварили кашу и не знают, как расхлебать…

… Перед рассветом лейтенант вышел на своей станции. Но мне совсем расхотелось спать. Думалось: как же я была неправа, что судила только по своим ограниченным впечатлениям! Не потерян мой народ, раз есть в нем люди, умеющие терпеливо и чутко усмирять чужую боль, как эта старушка; он жив, раз не утратил способности протестовать против преступной политики. Понимаю, у лейтенанта был и другой выбор – подать рапорт и уйти в отставку. Наверное, это было бы правильнее. Но… «не судите, да несудимы будете» – этот урок я уже усвоила.

Утром и мы приехали к месту своего назначения. Городок оказался маленьким, с закованной льдом речкой, с черной зубчатой стеной еще зимнего леса у самой окраины и с грудами уже по-весеннему грязного снега на улицах. Я намеренно его не называю: как бы Ельцин с Черномырдиным не обиделись да не принялись вычислять моего четвертого попутчика.