<< ЛИСТАТЬ ЖУРНАЛ >>

АРХИВ > ДОШ # 3/2004 >

Ну, нисколько чертова тень не убавилась! Где лежала, там и лежит. Вот были бы у нее кишки, урчали бы с голодухи, мигом бы, небось, укоротилась.… А я возьму и нарисую их тебе.… Вот этой палочкой… А-а-а, не нравится, да? Задергалась, голубушка, испугалась, то-то же, терпи.…

Вот лягу, и попробуй тогда убежать.… Все теперь, никуда не денешься… Я запомнил место, где у тебя был живот… Вот оно… А это я рисую тебе самую большую и голодную кишку… Не беспокойся, знаю, как ее рисовать, я ее хорошо знаю, она из-за тебя каждый день на меня урчит: "Кушать давай, кушать давай"… А-а-а, теперь этот поковылял… Миколай Василич. Даже смотреть на него не буду. Тоже мне, зазнается, что учитель, да я у него и учиться не хочу.… А идет как! Правильно тебя "Хромым трусом" зовут… Я же пошел в школу, в прошлом году еще, так этот выгнал, сказал, меня в детдом надо отдать. Ясное дело, за что взъелся. За то, что я у его сына морковку отобрал.… А зачем мне твой детдом? Когда мой отец приедет за мной, как он меня найдет, если я буду в детдоме? Тут, посреди села, он прямо подойдет ко мне и сразу узнает. А в детдоме что делать? Там же детей тьма тьмущая, как ему, узнать меня среди них? По-твоему, мне невдомек, отчего ты охромел? Как бы не так! Костя, что на деревяшках ходит, думаешь, про что ночью кричит? Что ты свою ногу сам… топором на речке, чтобы на войну не идти. Он про это часто кричит, еще как громко, я сам слышал.… А свою жену при этом бьет деревяшкой, на которой ходит, и плачет,… Говорит, когда он воевал, ты к ней ходил…"Топором, – грозится, – порешу гада"… А топор у него есть… Берегись… Он, как выпьет, все точит его, точит и про себя страшные слова бормочет… Нет, не буду смотреть на тебя. И бояться тебя не собираюсь, не боюсь и все тут… А как тебя Маруся выгнала, когда ты к нам пьяным заявился! Помнишь? А туда же: "Я – учитель"… Небось, хочется пронюхать, где я живу, да только не надейся: не узнаешь…

Чтоб ты подохла! Хоть бы на один палец уменьшилась… Маруся знает, что у меня есть отец. Она мне сказала, что детей без отцов не бывает.… А в селе все говорят, что Маруся правду любит. Я спросил у нее: "А мне можно на войну?", она рассердилась, мол, нельзя детям войной заниматься. Почему тогда взрослые занимаются тем, что детям нельзя? Когда я принес картошку из большого колхозного погреба, она сказала, что и этого нельзя делать. Почему? Есть же совсем нечего, а ее там было завались. Выходит, подыхать с голоду можно, а картошку брать нельзя… Отдайте мне моего отца… Мама, когда умирала в вагоне, говорила: люди добрые, они тебя не оставят… А я только соскочил с подножки, едва успел спустить штаны… Поезд ушел… Добрые люди не остановили его… Потом один, в красной фуражке, схватил за руку, так больно, чуть не вывихнул, и бросил в следующий состав… А почему дяде Косте ногу оторвало, он же хороший? Лучше бы этому, что хотел меня в детдом сдать, так нет же, он на двух ногах ходит. Маруся добрая, а у нее мужа убили. Где справедливость?

На вот, съешь теперь картошку! Я-то могу и к бабе Миязе сходить. Она тоже хорошая. Сколько раз мне сказки рассказывала, уложив рядом с собой. У нее мешочек есть, в кармане на шнурке. Она развязывает его, достает оттуда высохшие крошки хлеба и угощает меня…

Мияза хорошая. Об этом и Маруся тоже знает. Ту картошку, что я принес из колхозного погреба, она заставила Миязе отнести, потому что та ко мне подоброму относится. Я хоть ей и не внучек, а Мияза все равно говорит: "Иди ко мне, внучек, иди к бабушке…" А Маруся плакала, когда я картошку ту принес, говорила: "До чего детей довели, изверги!" и смеялась, когда рассказывал, как достал ее из погреба-то. Сказала, что я – умный и, когда стану взрослым, смогу сделать даже самолет, он будет летать выше, чем те, которые пролетают иногда над селом… Вот бы вырасти побыстрей и сделать этот самолет. Тогда бы я с тенью и разговаривать не стал, бросил бы там, где она лежит сейчас, как мертвая, плюнул бы на нее, забрался бы высоко на небо и полетел в горы, туда, где меня дед на ишаке катал.… Говорят, все мы, чеченцы, родились в горах темной-темной ночью.… И про меня все говорят, что я родился ночью в скалистом ущелье, когда волчицы рожали волчат, поэтому я сам вроде волка – никого и ничего не боюсь, впотьмах рыщу по селу, как днем. По правде сказать, ночью все-таки бывает страшновато, но я делаю вид, что мне все нипочем. Тех, кто боится, чеченцы называют рожденными от собак… Я вокруг этого погреба долго ходил, знал, что в нем картошка, видел, как ее туда осенью засыпали. Дверь – то там крепкая, закрыта на замок большущий, с лошадиную голову, а сверху отдушина из досок, узкая, как труба, только четырехугольная. Думал я, думал, как оттуда картошку вытащить.… И вот подкладываю однажды в печку Маруси дрова, вдруг одна здоровенная щепка царапнула мне ладонь, на ней сучок был острый, как шило, но крепкий… Я сразу понял: ее можно запустить в отдушину колхозной ямы, проткнуть сучком картофелину, да и вытащить. … Прибил ржавым гвоздем эту щепку к длинной рейке. Маруся думала, я просто играю.… Пошел ночью к яме и выудил целое ведро картошки, даже мелкие обратно кидал.… Если бы Маруся не запретила, я бы всю картошку вытащил. Она сказала, что это семена – чтобы осенью собрать урожай, надо весной сеять. Маруся говорит: горе людское началось с того, что человек подошел к чужой картошке, взял ее и сказал "Это моя картошка", потом зашел в чужой дом и сказал "Это мой дом", потом залез на чужую гору и сказал "Это моя гора"…

Вот дядя Азим, он хитрей всех. Мне бы ни за что не догадаться, а он додумался. Украл ночью у казаха Рахима козу, сварил кашу, потом положил горячей на тряпку и обвязал ею козе рога. От тепла рога стали мягкие, как глиняные. Тогда дядя Азим так их скрутил, что они стали вроде витой толстой веревки. Рахим искал-искал козу и пришел к Азиму, а у того во дворе коза гуляет. Долго смотрел Рахим на козу, а потом ушел: "Коза, – говорит, – вроде моя, а рога не мои"…

Ладно, пусть колхозная картошка в яме – семена. Но вон там огород экспедиции, на нем тоже картошка. Это уж не семена. Они ее посадили, чтобы самим съесть. Когда сажают картошку, бросают в лунку половинку, а из нее вырастает целая куча картофелин. Экспедиция и так много кушает. Я же знаю, картошка уже уродилась, она давно цветет…

У-у-у, гадина, хотя бы на палец уменьшилась! Это она мстит, что я ей на животе кишки нарисовал, назло мне уперлась. Посмотрим! Скоро так проголодаешься, что начнешь быстро укорачиваться. Экспедиция, наверно, ходит где-то далеко за селом, смотрит через свою трубу и ковыряет землю.

Да заглядывал я в эту трубу, там внутри стекло круглое с черточками. Пригорок, что за речкой, сразу стал близко-близко, будто под носом вырос. Говорят, экспедиция какую-то нефть ищет, если найдет, здесь построят большой город, как Актюбинск, и железную дорогу тоже – поезда станут ходить каждый день. Если будет поезд, отец сюда быстро доберется. Как приедет, сразу скажу ему, чтобы он мне полную солдатскую форму купил… И ремень, чтобы посередине пряжки большая звезда была. Такой ремень только у дяди Кости есть. Наверно, его давали тем, кто больше всех фашистов убил. У моего отца тоже будет такой.… А еще он для меня одежду привезет.

Тень все не уменьшается.… Налупить ее надо хорошенько, тогда зашевелится… Вот тебе! Вот так… Получай… А, убегаешь… Ишь, как забегала! Побегай… А-а-а.… Это ты мне назло растягиваешься, да? Подожди, попадешь мне под ноги, получишь свое, затопчу! Как на доске, буду на тебе прыгать… Спички бы мне и Маруся дала, да в бригаде она с рассвета… Я бы пошел туда, она бы меня там накормила… Нет, туда утром надо, когда подводы идут, а сейчас что, пока доберешься, ночь настанет…

Нет, пока эта проклятая тень сойдет на нет, сто раз можно сбегать и узнать, народилась ли картошка. Точно: пока экспедиция сядет обедать, запросто успею..."

Мальчик сидит на обочине пыльного проселка, что делит село на два ряда домов. Село-то и состоит из одной этой улицы: дорога, по обе стороны которой с большими промежутками сереют невзрачные саманные халупы. Улица длинная, ей и конца не видно. Но мальчик знает каждый из этих домов, каждого жителя. В летнем небе ни одной тучки. Солнце, что горячими лучами жжет село, похоже на большой багровый уголь в огромной печке-духане высокого казахстанского неба. Кроме мальчика да черной козы, принадлежащей тете Даше, которая гонит для всего села самогон, а сама пьет только козье молоко, на улице ни души. Коза спит в тени сарая, изредка дергая коротким стоячим хвостиком. Босые ноги мальчика черны, как земля, и по ним змеятся трещины, виднеются волокна красного живого мяса. В трещины на коже ног отравленными стрелами вонзаются солнечные лучи. Мальчик изредка смахивает их, словно мух, ленивым взмахом руки. Они разлетаются, но стоит худенькой исцарапанной ручке остановиться, снова вонзаются в ранки острыми шипами. Он встает. Долго смотрит на свою тень. Она все еще длинней его роста. Старые короткие штаны слишком широки, они делают тень пузатой. Там, где к худенькому телу прилипла ситцевая рубашка, из которой мальчик вырос два года тому назад, она узка, как горлышко кувшина, да и вся тень похожа на высокий кувшин: голова мальчика служит ему пробкой. Мальчик начинает мерить этот кувшин. Набрав маленьких камешков, он бросает их, пытаясь попасть в круглую пробку – голову тени. Наконец, ему это удается. Тогда он, шагая как можно шире, идет за убегающей тенью до камешка. После трех таких шагов до камешка еще остается расстояние в три его маленькие ладони. Недовольный полученным результатом, он бомбардирует теневой кувшин оставшимися у него камешками и, не оглядываясь, идет вниз, в сторону речки, вдоль берега которой тянется длинный огород экспедиции, ищущей в здешних краях нефть. Речка протекает в низинке. Она довольно глубока, но не очень широкая. Ее берега поросли ольхой, кустарником и высокими лопухами. С речного дна тянутся, выглядывая на поверхность, желтые, похожие на кувшинчики цветы. Огород экспедиции по-над речкой, на другом ее берегу растет колхозная капуста, после которой болит живот. Ее поливают водой, вытягивая ее из реки наверх какой-то старой страшно шумной машиной. Днем она молчит, а по утрам и вечерам ее стон выворачивает наизнанку нервы местного населения. Картошка в этом году разрослась, ботва достает мальчику до подбородка. Над огородом видна его черноволосая голова на тонкой птичьей шейке. Вот эта голова произвела круговой обзор и нырнула в гущу ботвы.… Через некоторое время она появляется вновь, в другом конце огорода, а теперь движется по заросшей крапивой меже. Уже старая и злая, крапива кое-где так вымахала, что прячет его совсем, а местами, будто назло, низенькая, показывает малолетнего преступника по пояс. Из-за крапивного частокола он появляется уже не совсем таким, как был: рубашка, которая давеча была навыпуск, заправлена в штаны и выпирает на теле маленькими бугорками. Это картошка, добытая в огороде экспедиции. Он не ошибся: она действительно уродилась.

Вдруг с той стороны, где квартирует экспедиция, появляется худой долговязый парень. Это и есть Федя – Чооо. Они замечают друг друга одновременно, однако мальчик притворяется, что он взрослого не видит, хотя ноги как бы невзначай несут его малость влево, в обход. Федя тоже насторожился, делает вид, будто не заметил мальчика, ему до него и дела нет, идет себе мимо, и все. Когда похититель картошки выйдет на дорогу, он неминуемо поравняется с Чооо. Мальчику важно этого избежать, так что он совсем не спешит. Но и Феде торопиться некуда, он даже остановился. Медленно вытащил из кармана кисет. Принялся не спеша, обстоятельно шарить у себя по карманам, будто в поисках чего-то нужного. Мальчик лихорадочно соображает: если Чооо ищет газетку для самокрутки и остановился, чтобы скрутить цигарку, можно успеть проскочить, не столкнувшись с ним. Эта надежда заставляет его решиться: перейти дорогу, пока Федя стоит и роется в карманах. Он устремляется к дороге. А Федя тут как тут. Наперекор расчетам мальчика, он быстро сует кисет в карман. Мальчик понимает: беда, Чооо его обманул – и замирает на месте. Косится на тень, она укоротилась, но не настолько, чтобы Федя мог оказаться здесь. Ей еще далеко до того размера, когда Чооо и другие из экспедиции садятся обедать…

Федя тоже остановился. Оба уставились друг на друга. "Бегите!" – приказывает мальчик ногам. А они ни с места – знают, насколько Федины ноги длиннее их. Между взрослым и ребенком расстояние в две утренних мальчиковых тени, чтобы удрать, этого мало… Федя пальцем манит к себе. Он не идет. Палец зовет настойчивее – нет, он и шагу не сделает! Но палец словно бы удлиняется, достигает мальчика и начинает пружинисто подтягивать его к Чооо. Мальчик подходит. Тогда этот и еще один палец большой, длинной Фединой руки крепко схватывает его за ухо. Они подкручивают ухо, высекает из него огонь, оно горит! Не гася это жгучее пламя, Федя жестом велит ему высыпать из-за пазухи картошку. Мальчик выдергивает рубаху из штанов, и на землю высыпается штук двадцать картофелин с голубиное яйцо каждая. Они исчезают в дорожной пыли. Другим жестом Федя приказывает ему вернуть картошку снова за пазуху. Мальчик быстро выполняет приказ, надеясь, что после этого Чооо отпустит его ухо. Но Федя, вцепившись намертво, тащит, пленника за собой…

Вся экспедиция оказалась дома. Мальчик понял: они сегодня вообще не искали нефть. Федя снова жестом предложил ему повторить процедуру высыпания картошки из-за пазухи. Он все выполнил, как и в первый раз, надеясь, что Федя хоть теперь отпустит огнем горящее ухо. Но Чооо, не разжимая железных пальцев, стал рассказывать товарищам, как он поймал вора. Вскоре для пущей выразительности повествования ему понадобились обе руки, и он ухо отпустил. Оно пылало по-прежнему. Благодаря жестикуляции обеими руками рассказ Феди приобрел, видимо, большую красочность, так как все стали смеяться. Рая тоже хохочет, ударяя себя обеими руками по раскинутым и высоко обнаженным длинным ногам… "Проучить..," – предлагает один из весельчаков. Мальчик уверен, что за два года жизни в этом селе из одной улицы он хорошо усвоил язык, на котором говорит Федя, и услышанное будит в его сердце надежду. Для него в слове "проучить" понятен только корень, он знает, что такое "учить", "учиться", ему невдомек, что самая суть в приставке – в том, какова эта наука, ради постижения которой его вывезли из аула, где вообще не было улиц, а сакли ютились в горном ущелье, сообразно одной лишь воле и умению строителей разбросанные как придется…

Учиться – дело хорошее. Он не против. Ведь он и сам хотел в школу, но этот хромой его не пустил…

– Давай! Так и надо! Проучить! – возбужденно подхватывают предложение остальные, повскакав с мест.

Мальчик уверен, что теперь-то "Хромой трус" не выгонит его из школы. Из всей экспедиции только один пожилой человек не встал.

– Бросьте, не надо, ребята, мальчонка же, – говорит он хмуро.

Этот угрюмый старик мальчику сразу не понравился. Он, как и здешний учитель, не хотел пускать его в школу. У этого на руке не хватало двух пальцев. "Так тебе и надо!", – позлорадствовал в душе мальчик…

Вставшие, чтобы вести его в школу, стали кто обуваться, кто надевать рубашки. Рая, пряча свои голые ноги и все остальное, застегивает булавкой два крыла халата. Один из компании, что-то сказав остальным, зашел в дом. Рая все хохочет, не может остановиться, голова ее запрокидывается, рот широко распялен, скалятся большие зубы, длинной гривой сбегают по спине волосы, похожие на охапку солнечных лучей. Ее смех превращается в ржанье, и сама она становится высокой гнедой лошадью. Он ее узнал, это лошадь, на которой ездит председатель колхоза. Вот так она ржала весной у реки, звала коней, что паслись на другом берегу.

Тот, что заходил в дом, вышел. В руках у него ружье на широком матерчатом ремне… Федя снова вцепляется, выкручивает ошпаренное ухо мальчика. Теперь он понимает, что его ведут не в школу. Вспоминает, что сейчас в школе никого нет. Старик, у которого на руке не хватает двух пальцев, сыплет оставшимися тремя на газетку махорку, что-то бурчит, обращаясь то ли к этой махорке, то ли к бумажке. Мальчику очень хочется знать, что он говорит. Но он, видимо, говорит это только для себя…

На той стороне есть глубокий песчаный обрыв. Мальчика ведут к нему. Когда он оглядывается, несущий ружье начинает грозно потрясать им. Ружью будто неловко, оно бы не прочь спрятаться за спины других членов экспедиции. Но ружье изобретено человеком, должно ему подчиняться, вот и приходится служить, как велено… Другой рукой человек с ружьем тянется к высокому заду Раи.

– Отстань! – норовистой кобылицей отбрыкивается та…

Вдруг мальчик видит свою тень. Она стала короткой, но ему уже расхотелось есть. Внутри все чем-то набилось…

Пришли к обрыву. Остановились. Федя поставил его у самого края, прямо против солнца и пошел к своим. Кругом пусто. Мальчик поискал глазами тень. Ее не было. Он понял, что тень провалилась в обрыв…

Ружье поднялось и уставилось на него. Его круглый беззубый рот глухо шепчет: " Беги!"… Другие рты, что с зубами, кричат, смеются, улюлюкают… Мальчик не побежал. Остался на месте, там, где его поставили. Перед ним быстро-быстро вырастают большие дома. Вот прямо по улице пролегла железная дорога… Из черного тоннеля ружейного дула вдруг с дымом выскакивает поезд, грохоча, проскочил мимо, где-то слева… А он все стоит. Ждет другого… Того, на котором должен приехать его отец. Мальчик его видит. Отец высунулся из окна вагона, узнал сына, машет ему. На нем гимнастерка, она вся в звездах….