|
Помнится, в детстве, когда наши старцы, завершая молитву, просили Всевышнего не дать увидеть войну, это казалось смешно. То ли дело попытаться вымолить у Бога побольше жизненных благ! Что за нелепость – просить его уберечь от столь нереальной, мифической угрозы. Поколению, знавшему войну только по школьной программе и советским кинофильмам, с энтузиазмом готовившемуся перешагнуть в прогрессивный двадцать первый век – в эпоху окончательного торжества цивилизации, подобные молитвы казались бзиком отставших от современности отцов и дедов. И уж тем паче безрассудством, которое можно объяснить только пожилым возрастом, выглядели доводы стариков, когда те ссылались на древние предания, гласящие, что "…человечество еще искупается в реках крови". Это сейчас, с запоздалой горечью, думается, что Всевышний тогда, верно, смеялся над нами, по-юношески беспечными, не сумевшими понять тех, для кого война была не страшной сказкой, а осязаемой реальностью их прошлого.
В сегодняшней Чечне с каждым днем все меньше остается людей, переживших Великую Отечественную, которая за год до окончания перетекла для них в депортацию, чреватую еще более жестокими испытаниями. Жребий, выпавший нашей героине Зайхар Пасановой, уроженке высокогорного селения Гендерген Ножай-Юртовского района, – отражение судьбы этого уходящего от нас поколения. Сама она рассказывает об этом так.
Точную дату моего рождения теперь уж не узнать, известно только, что на свет я появилась весной то ли 1912-го, то ли 13-го года. В семье нас, детей, было трое. Брат и сестра оба были старше меня. С трудом вспоминаю кончину отца. Мне тогда было, наверное, лет пять-шесть. Помню, я то принималась плакать, испуганно жалась к женщинам, то убегала играть с ребятишками, не очень понимая, что произошло.
Матери после потери кормильца приходилось особенно тяжело: кроме нас, малолетних детей, у нее никого не было. А люди в то время кормились в основном земледелием, тяжким физическим трудом.
Через несколько лет, когда мне уже было двенадцать-тринадцать, нас, как и многих других в селе, "раскулачили": отобрали весь скот, землю, на которой мы выращивали кукурузу и фасоль, сенокосные поля. Наш двор находился в центре села, там стояло два небольших домика. Один из них тоже отобрали для сельсовета.
В январе 44-го в село прибыли военные. Их расселили по семьям, сказали, что они будут строить дороги, помогать колхозникам в их работе. В наш дом поселили пять человек. У нас с ними сложились теплые, хорошие отношения. Мы их кормили, ухаживали за ними. Иногда гости заботливо спрашивали, почему мы не покупаем детям теплую одежду и обувку…
В одну из морозных февральских ночей в комнате, где обосновались наши постояльцы, начался какой-то шум. Поскольку наши комнаты разделяли только стена и окно, я в это окнозаглянула, вижу – они пришивают погоны к шинелям, суетятся. Зашла, спрашиваю: "Что случилось, вы собираетесь уезжать?" – "У нас сегодня праздник, вот и готовимся к нему", – так они мне ответили… А на рассвете стали доноситься ужасающие крики, женские, детские. Я в это время готовила завтрак для детей, не могла сразу пойти выяснить, в чем дело. Но тут в истерике прибежала соседка, залепетала, еле выговаривая слова: "Говорят, нас ссылают в Сибирь!". Я не поверила, но встревожилась, в растерянности, не понимая, что делаю, почему – то выскочила во двор, схватила миску, из которой куры пили воду…
Старейшина села Гази-Махма пытался успокоить людей, кричал во все горло: "Нас повезут только в Хочи-Ара (соседнее село), столько народу дальше и не увезешь, это невозможно"…
Около полудня всех нас под дулами ружей и автоматов согнали к мечети: стариков, детей, женщин, кого с непокрытой головой, кого без теплой одежды, а иных и босиком. Взять с собой что-либо из пожитков запретили категорически. Оказалось, село еще накануне наводнили дополнительные воинские части, привезенные из района. Затем людей разделили и загнали в ближайшие огороды. Если кто-то оказывался за пределами села, его могли расстрелять. Неподалеку был хутор, женщине, что в этот час возвращалась оттуда, повезло: ее только ранило. После обеда в наше село привели всех жителей соседнего Зандак-Ара, и всех вместе под мокрым снегом, который по временам сменялся проливным дождем, по слякоти, грязи, с плачущими детьми, ревущими женщинами, ноющими больными погнали вниз, в селение Хочи-Ара.
Первую ночь все провели под открытым небом. Наутро офицер, который жил в нашем доме, разрешил мне… сбегать домой за теплой одеждой для детей и самыми необходимыми вещами. Но дом, как и все село, уже невозможно было узнать, да и взять оттуда было нечего. То, что можно было унести – унесли, что осталось – разрушили и уничтожили. Скот лежал перерезанный и перестрелянный. А в домах поселили дагестанцев, которых, оказывается, уже привезли. Новые "хозяева" моего дома встретили меня ухмылками и похохатыванием. Провожаемая ими, я покинула родное село… на четырнадцать лет…
На второй день мы продолжили путь вниз по реке Ямансу, а на ночь остановились в селе Рогун-кажа. Развели костры и возле них заночевали. На руках у меня было трое детей: старшему сыну – шесть лет, дочери – год и девять месяцев и младшему – год. На следующее утро за нами пригнали американские машины ("студебеккеры"), затолкали в них гуртом, второпях – в неразберихе той погрузки многие потеряли друг друга – и повезли в Хасав-юрт. Вечером того же дня на станции в Хасав-юрте нас ждали железнодорожные составы. Вагоны были грязными, холодными, ехали долго, на людей, быстро слабеющих от стужи и недоедания, набросились болезни, многие умирали. Трупы по пути следования просто выбрасывали на станциях и на ходу. Моего больного брата в дороге разбил паралич.
После двадцати двух суток нескончаемого, для многих рокового пути нас привезли и выгрузили на снег под открытым небом, неведомо где – как выяснилось спустя некоторое время, в Ошской области Киргизии. Жить было, по существу, негде, да и есть нечего. От голода, холода и болезней в первые годы погибло около половины переселенцев. Сирот, потерявших родителей, как мне помнится, по большей части сдавали в детдома. Не прожив в депортации и года, скончался отец моих детей. Потом я и маму похоронила. Чтобы не умереть от голода и хоть чем-то накормить детей, приходилось собирать на скошенных полях колосья (их затем варили и ели). Тех, кто попадался на этом сторожу или коменданту, арестовывали и сажали. Первые шесть лет запрещалось выходить за пределы того населенного пункта, в котором живешь, даже в соседнее селение ходить не разрешали. Если кто-то нарушал это правило – давали срок от пяти до пятнадцати лет.
Вначале местное население относилось к нам крайне насто роженно: сторонились, запрещали своим детям играть с наши ми. Как сами же они нам потом рассказывали, их предупредили, что переселенцы – предатели и головорезы, от которых надо держаться подальше. Но со временем отношение к нам изменилось, мы все ближе знакомились с местными жителями, стали общаться, а там уже и семьями дружить. Я до сих пор часто с большой теплотой вспоминаю друзей, которых мы там обрели, а в свой час покинули…
И все-таки самым счастливым был день, когда мы узнали о решении Хрущева восстановить республику. После стольких лишений и мук нам наконец-то разрешили вернуться на родину.
Зайхар не очень охотно рассказывает о себе – это тоже черта не только личная, но и присущая поколению, привыкшему переносить житейские тяготы молча, замкнуто, никому не жалуясь. На вопрос, когда все-таки было тяжелее: во времена депортации или в годы двух последних войн, она скупо ответила, что нельзя это сравнивать, каждая трагедия оставляет свой след.
У этих людей отняли молодость, потом и зрелые годы, пору расцвета, превратили в сплошную изнурительную борьбу за выживание. Они надеялись, что хотя бы в старости познают спокойную, достойную жизнь, когда дети, внуки и правнуки будут с наслаждением о них заботиться. Это не преувеличение, таковы чеченцы, для них забота о стариках – в радость, да вот беда: старцев этих, стойких, мудрых, великодушных и опрятных, несмотря напреклонный возраст, становится все меньше. Их старость безотрадна, искорежена, как земля, по которой прошли гусеницы танков.
Но есть разница. Раны земли еще могут зажить. Когданибудь придет мирная весна, поднимется трава… У природы много весен. А жизнь у каждого из нас одна.
|
