«Мне стыдно», или Неудавшееся путешествие из Ингушетии в Грузию
Людмила Павличенко
МЫ В СЛЕПЦОВСКЕ. Нас пятеро. Ищем маршрутку, следующую в Хасавюрт через Чечню. Автостанция ободранная и мирная. Автобусики с надписями Хатту-ни, Грозный, Ачхой-Мартан — в этих тревожных названиях мне слышатся разрывы снарядов, грохот выстрелов. В автобусах много людей, они толпятся, переговариваются, а я стараюсь не волноваться. Когда мы находим нужный транспорт, я надеваю кофту с длинным рукавом, косынку, чтобы меньше отличаться от здешних женщин, и вижу, что мои спутники поглядывают на меня с одобрением.
Мы проезжаем пост «Кавказ-1», это мне не впервой, но всякий раз не по себе. Едем, я вижу вдоль дороги дома без крыш, со странными проломами от разрывов бомб, они похожи на раны... Теперь я знаю: так выглядит война. Редко когда встречается целый дом, не требующий ремонта. Правда, есть и приметы мирной жизни: маленькие кафешки, рыночки с убогими навесами, страшненькие лареч-ки. Людей на улицах очень мало. И это тоже странно, тревожно...
Нельзя быть спокойной, когда едешь по этой дороге! Чечня... Когда въехали в Гудермес, я увидела особенно много разрушенных домов, жутковатые сюрреалистические пятиэтажки с тремя-четырьмя чудом уцелевшими квартирами. В них шторки, цветы на окнах — жизнь. Сердце сжимается...
Очень много постов по дороге. Водитель загодя наменял червонцев и на постах подавал их проверяющим вместе с документами. Эти ребята — такие спокойные, почти приветливые, некоторые благодарят по-чеченски, это вызывает у пассажиров злые смешки.
А мне почему-то стыдно... Приехали в Хасавюрт. Взяли такси и почти четыре часа ехали к таможне. Около таможни людей немного, и говорят они тихо — такой негромкий беспокойный говорок: делятся опасениями, опытом, еще чем-то, что может сгодиться при переходе.
Я не волнуюсь, у меня нормальный паспорт, нет запрещенных к вывозу предметов, и я даже не чеченка. Вопрос «Сколько у вас денег?», — звучит несколько раз, но мне нечем порадовать таможенников. Нас заставляют взять непонятную квитанцию, страховку, что ли, какую-то оформить и просят взамен 50 рублей. Я пытаюсь выяснить, что это и зачем. Таможенник-дагестанец долго смотрит на меня. Я ухожу без ответа.
Стыд все не отпускает...
Российскую таможню проходим с потерями: у Раисы и Лизы какой-то непорядок в документах. Мы продолжаем путь втроем. Маленькая наша компания трогательно боится растерять друг друга. На азербайджанской таможне вопрос тот же: о деньгах. Я прохожу быстро, ребят немного задерживают, впрочем, как всех чеченцев. Когда они выходят, я облегченно вздыхаю, мы опять вместе. Нас встречает посланный друзьями Вагиф на просторной красивой машине. В пути Тоита сразу засыпает, у нас с Абдуллой, оказывается, есть общий недостаток: мы не можем спать в транспорте. Пытаемся тихонько беседовать, но разговор не клеится: Абдулла рассказывает о своей жизни, а мне почему-то стыдно. Да и усталость, и Абдулла, похоже, не очень-то ко мне расположен. Или, может, это просто традиционная чеченская сдержанность в обращении с женщиной. К утру он уже не кажется таким суровым, за завтраком мы говорим о жизни и смерти, любви и ненависти, о войне, судьбе, и мне хочется сказать: «Прости меня за эту войну!»
Солнце всходило. Пейзаж был прямо неземной: желтые пологие горы, странные силуэты опор линии электропередачи... Мы сидели за столом на самой высокой точке перевала, и Вагиф показывал, куда мы должны приехать. Не хотелось вставать и уходить куда-то от красиво порезанного сыра, прозрачного меда, белого лаваша. Разговор постепенно затихал, все мы смотрели вдаль, и тут оказалось, что у нас с Абдуллой еще один общий недостаток: боязнь высоты.
Еще полдня, и мы на азербайджанской таможне. Потери были и там, правда, не в людях — в деньгах. И вот наконец мы почти у цели: нас отделяют от Грузии лишь 50 метров нейтральной полосы. От сердца отлегло.., но вдруг выясняется, что меня не пропускают. Не помогают ни уговоры, ни деньги, которые друзья предлагают уже с грузинской стороны. Визовый режим действует! Он надежен: чеченские боевики ни за что не проникнут на территорию России! Радуясь надежности границ, возвращаюсь в машину к Вагифу. Мои чеченские друзья растерянно смотрят мне вслед. Итак, двое из пятерых на территории Грузии и готовы пройти по ней Маршем Мира, для чего нас, собственно, и направили сюда наши единомышленники: нас могло быть и побольше, но собранных денег хватило только на пятерых. «Ничего, - уговариваю себя, — в Тбилиси чеченцев много, поддержат». Вдруг наваливается жуткая усталость, а с ней раздражение, страх. Как я отправлюсь в такую дальнюю дорогу одна? Умылась под колонкой — не помогло. Казалось, на кожу налип слой пыли, добрый пуд, страшно хотелось помыться, переодеться, поесть. Водитель посочувствовал мне, и я вдруг как-то неожиданно быстро успокоилась: «Господь не дал мне пройти в Грузию, видимо, у меня другая задача». Примиренно думая об этом, я смотрела в окно, где проплывали дома, люди, горы.
Баку опять проехали ночью, город оставил смутное впечатление чего-то огромного, показался разнообразным. Пересела в другую машину. Опять стало не по себе. Ночь, а рядом трое незнакомых мужчин, причем один явно нетрезв. Пыталась дремать. Наконец таможня, 3 часа ночи. Здесь не так страшно, несколько женщин и мужчин сидят в кафе. Спрашиваю у женщин, когда смогу уехать в Хасавюрт, и узнаю радостную новость: автобус с «челноками» на таможне. Быстро прохожу таможню, прошусь в автобус. Сую деньги водителю и торопливо ныряю внутрь. Сесть негде, автобус спальный. Умащиваюсь на полу: неудобно, но зато я не одна. Отдаю свой паспорт, и водитель идет оформлять проезд. Сидеть неудобно, начинаю злиться — неужели никто не подвинется, не
позовет меня сесть удобнее? Где их кавказская хваленая приветливость? Как стрела в сердце догадка: я — русская, а в автобусе большинство чеченок.
Мне стыдно...
В который раз приходится испытывать этот неотвязный, лично вроде бы ничем не заслуженный стыд за весь русский народ, жестокостью некоторых и равнодушием большинства все-таки заслуживший эту неприязнь, холодок которой я здесь чувствую кожей. Стаскиваю с головы косынку, которую повязала, наивно пытаясь выглядеть своей. Смилостивившийся шофер кое-как пристраивает меня в самом конце автобуса, и я с облегчением вытягиваюсь, моля Бога о его здоровье. Дорога на Хасавюрт неимоверно долгая, останавливают на всех постах ГАИ. Все проснулись, пили чай, но со мной никто и словом не обмолвился. Хотелось закричать им, что я своя. Если бы сейчас рядом был кто-то из тех чеченцев, кто знает меня и любит! Я вдруг ясно поняла, что таких гораздо меньше, чем этих, кто не хочет говорить со мной.
Спаленный солнцем Хасавюрт встретил базарным шумом. Насилу добрались до места, откуда идут маршрутки на Чечню. Болела голова. Маршрутки в Назрань не было, и я решила ехать в Гудермес. Почему я не уехала из Хасавюрта домой, в Ростов? Я видела автобус, который шел туда. Но как-то неосознанно, не облекая свое намерение в слова, решила проехать путь по Чечне одна. Разбитый Гудермес, казалось, смотрел настороженно. На вопросы не отвечал, будто приглядывался. Я подумала: «Не вернуться ли в Дагестан?». Сама себя не понимая, как бабочка на огонь, я летела и не могла остановиться или сменить направление. Ищу попутчиков, расспрашиваю. Лейла едет в Грозный, ей сказали, что там в тюрьме ее деверь, которого они ищут несколько недель. Обращается ко мне: «Ты умеешь ходить по городу?» Что просто городом называют Грозный, я уже знаю, а вот вторая часть фразы мне непонятна. Лейла подходит к другим с этим же вопросом, находит, наконец, того, кто умеет, и возвращается ко мне объяснить, что Грозный совершенно разрушен: ориентируются в нем только те, кто никогда не выезжал, так что все разрушения происходили у них на глазах. Она садится в машину, а я опять одна. Наконец едем. Попутчики — мужчины, женщина, кроме меня, только одна. Она громко, не давая перебивать, рассказывает о «подвигах» русских в Чечне.
Я сочувственно киваю... Ее голос — как голос прокурора на суде, а я словно обвиняемая, которой нечего сказать в свою защиту.
Стыдно...
В воспаленном мозгу шевелится назойливая мысль: если сейчас со мной что-нибудь случится, это будет исполнение справедливого приговора. Я встряхнулась, стала говорить тоже, горячась и все-таки перебивая ее. Глаза женщины, однако же, потеплели. Проехали Наурский район, Чернокозово, Горагорск. Попутчица, будто экскурсовод, вела страшный рассказ о том, кого и когда здесь убили. Неделю назад в Щербинах перерезали горло следователю и его сыну-участковому, а из дома их вызвали русские. На этой дороге нашли убитого пастуха из Самашек, а здесь — строителя, выброшенного из собственной машины. Его напарников потом тоже нашли — в грозненской тюрьме, искалеченных. В Чернокозово длинный забор с колючей проволкой. Седа кивает: «Здесь». И я понимаю, что она имеет в виду. А потом она рассказывает о жизни в собственном селении, как на ночь вся улица собирается в один дом, как прячут остатки имущества от российских солдат-мародеров, как делят скудную еду. «Мы живем, наступив на смерть», — говорит она и смотрит на меня пронзительным синим взглядом.
И мне опять стыдно...
Страшная экскурсия закончилась. Входя в подъезд, где наш офис, я говорю себе: «Я это сделала! Я проделала этот путь». И тут поняла, что Господь вернул меня одну, чтобы в дороге некому было меня поберечь, чтобы я услышала от Седы в конце пути: «Я ненавижу вас, русских!» и чтобы мы, обнявшись, заплакали обе — она от своей ненависти, а я от стыда...
Август 2001 года
Назрань — Хасавюрт — Баку —
почти Тбилиси — Баку — Хасавюрт —
Гудермес — Назрань
|