Назад Вперед

«Мне стыдно», или Неудавшееся путешествие из Ингушетии в Грузию
 Людмила Павличенко

МЫ В СЛЕПЦОВСКЕ. Нас пяте­ро. Ищем маршрутку, следую­щую в Хасавюрт через Чеч­ню. Автостанция ободранная и мирная. Автобусики с надписями Хатту-ни, Грозный, Ачхой-Мартан — в этих тре­вожных названиях мне слышатся разры­вы снарядов, грохот выстрелов. В автобу­сах много людей, они толпятся, перегова­риваются, а я стараюсь не волноваться. Когда мы находим нужный транспорт, я надеваю кофту с длинным рукавом, ко­сынку, чтобы меньше отличаться от здеш­них женщин, и вижу, что мои спутники поглядывают на меня с одобрением. 
Мы проезжаем пост «Кавказ-1», это мне не впервой, но всякий раз не по себе. Едем, я вижу вдоль дороги дома без крыш, со странными проломами от разрывов бомб, они похожи на раны... Теперь я знаю: так выглядит война. Редко когда встречается целый дом, не требующий ре­монта. Правда, есть и приметы мирной жизни: маленькие кафешки, рыночки с убогими навесами, страшненькие лареч-ки. Людей на улицах очень мало. И это то­же странно, тревожно...
Нельзя быть спокойной, когда едешь по этой дороге! Чечня... Когда въехали в Гудермес, я увидела особенно много раз­рушенных домов, жутковатые сюрреали­стические пятиэтажки с тремя-четырьмя чудом уцелевшими квартирами. В них шторки, цветы на окнах — жизнь. Сердце сжимается...
Очень много постов по дороге. Води­тель загодя наменял червонцев и на по­стах подавал их проверяющим вместе с документами. Эти ребята — такие спокой­ные, почти приветливые, некоторые бла­годарят по-чеченски, это вызывает у пас­сажиров злые смешки.
А мне почему-то стыдно... Приехали в Хасавюрт. Взяли такси и почти четыре часа ехали к таможне. Око­ло таможни людей немного, и говорят они тихо — такой негромкий беспокой­ный говорок: делятся опасениями, опы­том, еще чем-то, что может сгодиться при переходе.
Я не волнуюсь, у меня нормальный паспорт, нет запрещенных к вывозу пред­метов, и я даже не чеченка. Вопрос «Сколько у вас денег?», — звучит несколь­ко раз, но мне нечем порадовать тамо­женников. Нас заставляют взять непонят­ную квитанцию, страховку, что ли, какую-то оформить и просят взамен 50 рублей. Я пытаюсь выяснить, что это и зачем. Та­моженник-дагестанец долго смотрит на меня. Я ухожу без ответа.
Стыд все не отпускает...
Российскую таможню проходим с по­терями: у Раисы и Лизы какой-то непоря­док в документах. Мы продолжаем путь втроем. Маленькая наша компания трога­тельно боится растерять друг друга. На азербайджанской таможне вопрос тот же: о деньгах. Я прохожу быстро, ребят не­много задерживают, впрочем, как всех че­ченцев. Когда они выходят, я облегченно вздыхаю, мы опять вместе. Нас встречает посланный друзьями Вагиф на просто­рной красивой машине. В пути Тоита сра­зу засыпает, у нас с Абдуллой, оказывается, есть общий недостаток: мы не можем спать в транспорте. Пытаемся тихонько беседовать, но разговор не клеится: Абдулла рассказывает о своей жизни, а мне почему-то стыдно. Да и усталость, и Абдулла, похоже, не очень-то ко мне расположен. Или, может, это просто тра­диционная чеченская сдержанность в об­ращении с женщиной. К утру он уже не кажется таким суровым, за завтраком мы говорим о жизни и смерти, любви и нена­висти, о войне, судьбе, и мне хочется ска­зать: «Прости меня за эту войну!»
Солнце всходило. Пейзаж был прямо неземной: желтые пологие горы, стран­ные силуэты опор линии электропереда­чи... Мы сидели за столом на самой высо­кой точке перевала, и Вагиф показывал, куда мы должны приехать. Не хотелось вставать и уходить куда-то от красиво по­резанного сыра, прозрачного меда, бело­го лаваша. Разговор постепенно затихал, все мы смотрели вдаль, и тут оказалось, что у нас с Абдуллой еще один общий не­достаток: боязнь высоты.
Еще полдня, и мы на азербайджанской таможне. Потери были и там, правда, не в людях — в деньгах. И вот наконец мы поч­ти у цели: нас отделяют от Грузии лишь 50 метров нейтральной полосы. От сердца отлегло.., но вдруг выясняется, что меня не пропускают. Не помогают ни уговоры, ни деньги, которые друзья предлагают уже с грузинской стороны. Визовый режим действует! Он надежен: чеченские боеви­ки ни за что не проникнут на территорию России! Радуясь надежности границ, воз­вращаюсь в машину к Вагифу. Мои чечен­ские друзья растерянно смотрят мне вслед. Итак, двое из пятерых на террито­рии Грузии и готовы пройти по ней Мар­шем Мира, для чего нас, собственно, и на­правили сюда наши единомышленники: нас могло быть и побольше, но собран­ных денег хватило только на пятерых. «Ничего, - уговариваю себя, — в Тбилиси чеченцев много, поддержат». Вдруг нава­ливается жуткая усталость, а с ней раздра­жение, страх. Как я отправлюсь в такую дальнюю дорогу одна? Умылась под ко­лонкой — не помогло. Казалось, на кожу налип слой пыли, добрый пуд, страшно хотелось помыться, переодеться, поесть. Водитель посочувствовал мне, и я вдруг как-то неожиданно быстро успокоилась: «Господь не дал мне пройти в Грузию, ви­димо, у меня другая задача». Примиренно думая об этом, я смотрела в окно, где про­плывали дома, люди, горы.
Баку опять проехали ночью, город ос­тавил смутное впечатление чего-то ог­ромного, показался разнообразным. Пе­ресела в другую машину. Опять стало не по себе. Ночь, а рядом трое незнакомых муж­чин, причем один явно нетрезв. Пыталась дремать. Наконец таможня, 3 часа ночи. Здесь не так страшно, несколько женщин и мужчин сидят в кафе. Спрашиваю у жен­щин, когда смогу уехать в Хасавюрт, и уз­наю радостную новость: автобус с «челно­ками» на таможне. Быстро прохожу та­можню, прошусь в автобус. Сую деньги во­дителю и торопливо ныряю внутрь. Сесть негде, автобус спальный. Умащиваюсь на полу: неудобно, но зато я не одна. Отдаю свой паспорт, и водитель идет оформлять проезд. Сидеть неудобно, начинаю злить­ся — неужели никто не подвинется, не
позовет меня сесть удобнее? Где их кавказ­ская хваленая приветливость? Как стрела в сердце догадка: я — русская, а в автобусе большинство чеченок.
Мне стыдно...
В который раз приходится испыты­вать этот неотвязный, лично вроде бы ни­чем не заслуженный стыд за весь русский народ, жестокостью некоторых и равно­душием большинства все-таки заслужив­ший эту неприязнь, холодок которой я здесь чувствую кожей. Стаскиваю с голо­вы косынку, которую повязала, наивно пытаясь выглядеть своей. Смилостивив­шийся шофер кое-как пристраивает меня в самом конце автобуса, и я с облегчением вытягиваюсь, моля Бога о его здоровье. Дорога на Хасавюрт неимоверно долгая, останавливают на всех постах ГАИ. Все проснулись, пили чай, но со мной никто и словом не обмолвился. Хотелось закри­чать им, что я своя. Если бы сейчас рядом был кто-то из тех чеченцев, кто знает ме­ня и любит! Я вдруг ясно поняла, что та­ких гораздо меньше, чем этих, кто не хо­чет говорить со мной.
Спаленный солнцем Хасавюрт встре­тил базарным шумом. Насилу добрались до места, откуда идут маршрутки на Чеч­ню. Болела голова. Маршрутки в Назрань не было, и я решила ехать в Гудермес. По­чему я не уехала из Хасавюрта домой, в Ростов? Я видела автобус, который шел ту­да. Но как-то неосознанно, не облекая свое намерение в слова, решила проехать путь по Чечне одна. Разбитый Гудермес, казалось, смотрел настороженно. На вопросы не отвечал, будто приглядывался. Я подумала: «Не вер­нуться ли в Дагестан?». Сама себя не пони­мая, как бабочка на огонь, я летела и не могла остановиться или сменить направ­ление. Ищу попутчиков, расспрашиваю. Лейла едет в Грозный, ей сказали, что там в тюрьме ее деверь, которого они ищут несколько недель. Обращается ко мне: «Ты умеешь ходить по городу?» Что про­сто городом называют Грозный, я уже знаю, а вот вторая часть фразы мне непо­нятна. Лейла подходит к другим с этим же вопросом, находит, наконец, того, кто умеет, и возвращается ко мне объяснить, что Грозный совершенно разрушен: ори­ентируются в нем только те, кто никогда не выезжал, так что все разрушения про­исходили у них на глазах. Она садится в машину, а я опять одна. Наконец едем. Попутчики — мужчины, женщина, кроме меня, только одна. Она громко, не давая перебивать, рассказывает о «подвигах» русских в Чечне.
Я сочувственно киваю... Ее голос — как голос прокурора на суде, а я словно обви­няемая, которой нечего сказать в свою за­щиту.
Стыдно...
В воспаленном мозгу шевелится на­зойливая мысль: если сейчас со мной что-нибудь случится, это будет исполнение справедливого приговора. Я встряхну­лась, стала говорить тоже, горячась и все-таки перебивая ее. Глаза женщины, однако же, потеплели. Проехали Наурский район, Чернокозово, Горагорск. Попутчи­ца, будто экскурсовод, вела страшный рассказ о том, кого и когда здесь убили. Неделю назад в Щербинах перерезали горло следователю и его сыну-участково­му, а из дома их вызвали русские. На этой дороге нашли убитого пастуха из Сама­шек, а здесь — строителя, выброшенного из собственной машины. Его напарников потом тоже нашли — в грозненской тюрьме, искалеченных. В Чернокозово длинный забор с колючей проволкой. Се­да кивает: «Здесь». И я понимаю, что она имеет в виду. А потом она рассказывает о жизни в собственном селении, как на ночь вся улица собирается в один дом, как прячут остатки имущества от российских солдат-мародеров, как делят скудную еду. «Мы живем, наступив на смерть», — гово­рит она и смотрит на меня пронзитель­ным синим взглядом.
И мне опять стыдно...
Страшная экскурсия закончилась. Входя в подъезд, где наш офис, я говорю себе: «Я это сделала! Я проделала этот путь». И тут поняла, что Господь вернул меня одну, чтобы в дороге некому было меня поберечь, чтобы я услышала от Седы в конце пути: «Я ненавижу вас, русских!» и чтобы мы, обнявшись, заплакали обе — она от своей ненависти, а я от стыда...
Август 2001 года
Назрань — Хасавюрт — Баку —
почти Тбилиси — Баку — Хасавюрт —
Гудермес — Назрань